Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции) - страница 56

, в книге г-на Дюркгейма «Законы социологического метода»[107].

Известно начинание г-на Дюркгейма, столь оригинальное и отважное; он снова подхватывает и применяет к частному случаю социальных наук тезис, выдвинутый г-ном Бугру в одной его известной небольшой книжке[108]: более сложные и близкие по своему предмету к человеку и одновременно менее абстрактные науки появляются позднее; каждая наука, прежде чем стать самостоятельной, некоторое время пребывает в зависимости от «старшей сестры»: так Паскаль освободил физику от опеки механики, Лавуазье — химию от опеки физики, Пастер — биологию от опеки химических наук. Известно, с каким трудом психология мало-помалу высвобождается из-под влияния наук о жизни вообще. Эти размежевания происходят как бы насильно и нехотя, ибо ум человеческий ищет единства, а они увеличивают число специфических законов; поэтому они — результат скорее опыта, нежели умозритель-

172

ных построений, дело рук не философов, а ученых — по крайней мере, так происходит в наше время, когда новая философия объясняет их и приспосабливается к ним.

Вот что вдохновило г-на Дюркгейма продолжать это движение, стать Пастером социологии — последней из возникших, самой сложной, но и наименее продвинутой из всех гуманитарных наук, основатели которой — Конт, Милль, Спенсер — положили начало этому особому виду науки о душе.

По правде говоря, это какой-то «философский» Пастер, который исходит прежде из теории, чем из фактов, и устанавливает правила метода до того, как сделает открытия. Но, по крайней мере, эта аналогия придает особую силу критике Тэна и приводит его если не к основанию новой науки, то хотя бы к полному разоблачению недостатков старой. Эти недостатки происходят от того подчиненного положения, в котором ее еще держит опека старшей сестры — психологии. Поэтому в наши дни явилась психосоциология, как в свое время была химико-биология д-ра Пуше: это несовершеннолетняя наука, она не определила своих законов, своего метода, который отличен от метода психологии; отсюда неизбежные недостатки: неясность, неполнота, неспособность точно указать поле своих наблюдений, отбросить нелепые гипотезы первого встречного.

Г-н Дюркгейм не говорит ни о Тэне, ни о якобинизме. Но его критика будто создана для них: ведь Тэн в истории — мастер психологического метода, а якобинская проблема — образец социальной проблемы. Это орудие не подходит для затеянной работы — вот секрет неудач этого труда. К тому же именно в книге г-на Дюркгейма мы найдем их список; взгляните.

173

Психологическая школа, говорит нам г-н Дюркгейм (с. 110 и далее), уделяет слишком много внимания намерениям, когда хочет объяснить социальные факты, но недостаточно внимания — обстановке. Она видит лишь корыстные побуждения там, где действует более могущественная причина, медленная и глубинная работа социальных институтов, отношений. Точно также и Тэн говорит, например, что в 1790 г. стихийно создавались народные общества, потому что чувствовалась необходимость объединения в условиях анархии, — как будто такой значительный факт мог быть сиюминутным делом и делом расчета и как будто уже в течение тридцати и более лет сотни масонских, философских, литературных и т. п. кружков не приучали целый класс и публику к политическим нравам обществ и к догме прямого суверенитета.

Наши психологи, продолжает г-н Дюркгейм (с. 123, 131), сводят значительные социальные явления к индивидуальным инстинктам, например религию — к некоему «минимуму религиозности», как врожденному свойству каждого; также и Тэн считает, что в каждом абстрактном мечтателе дремлет Марат, и все молодые люди в восемнадцать лет — якобинцы[109]; как будто можно проследить эволюционную связь между резонерским духом какого-нибудь юнца или мечтаниями престарелого поклонника просвещения и яростным и вполне определенным фанатизмом убийцы. Здесь трудно удержаться от мысли о наивном дарвинисте, который полностью счастлив знанием, что хобот — это тот же нос, копыто — ноготь, плавник — рука, а обезьяна — человек.

174

Психологи, продолжает г-н Дюркгейм, часто принимают результат за причину, когда объясняют социальные факты, ставя сознательное побуждение впереди действия; но ведь обычно все происходит наоборот: сначала действие, вызванное неосознанными причинами, а потом — доводы, чтобы оправдать это действие. Точно также Тэн постоянно смешивает якобинскую логику с якобинским духом и не видит больше затруднений в одном, чем в другом, как будто чувства всегда шли вслед за принципами, как будто достаточно было показать логику последних, чтобы объяснить наличие первых; и будто бы революционные акты в самой их логике не предполагали бессознательного вовлечения в гораздо большей степени, чем следование чистой теории.