Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 58
За Онегина и Печорина девочки горячо заступились. Таня и ее сестра Наташа воспитывались в Швейцарии, «о русской литературе судят объективно», — ей объяснили осторожно, что не только объективно, но и беспочвенно, напомнили об уме Онегина и Печорина, Чацкого из их среды (декабристы). Об условиях общественной и политической жизни в России того времени, о неприкаянности их на своей почве в России, о неиспользованных жизнью и «службой» их силах и талантах и т. д. Мне очень понравилось, что, несмотря на горячесть разговоров, никто никого не задел — так дорожу дружественным общим тоном отношений девочек! Мнения разные, но можно и не драться! Софочка умненько и выжидательно посматривала на всех. Держит себя очень спокойно.
Днем были разные мелкие неудачи. Опоздала купить билеты на лекцию Гершензона[238], не отыскала нужных карт мрачному юнкеру, неудачно переменила книги в библиотеке для Вавочки. Устала от неудач и от досады.
Но сегодня же была и большая радость. На курсах своих (Полторацкой) слушала лекцию профессора Ильина[239] о Гераклите. Очень понравился Гераклит и его Текучесть (Panta rei — все течет). И нравится слушать Ильина больше всех других профессоров. Умный, широкий кругозор, над головой нет крышки и нет тяжеловесности Шамбинаго[240], Голубцова[241], Орлова[242]. Шамбинаго имеет большой успех у курсисток, а я не могу серьезно слушать его пафос. Ильин говорит блестяще, умно и свободно и ни на кого не смотрит.
Ему не до девочек. «Чтобы понять Гераклита, нужно сойти со своего ума». Он не боится таких вольностей, они не мешают ему и не путают ни его самого, ни слушательниц. Легко дышать. Не пропускаю ни одной его лекции. Забыла, кто это рассказал мне о какой-то работе Ильина о Гегеле (философе). Гегель очень умный. Но из его философии можно сделать два совершенно противоположных вывода. Нет, не так. Его «диалектику» можно применить как консервативному, так и революционному уму и деятелю. И из изучающих Гегеля вышли и те, и другие, и все они — гегельянцы. Но это скучно. Заранее голова болит от тех и от других. Интереснее уж сам Гегель, — и все равно не сумею точно повторить.
Вот уйдут морозы, и мой ледяной теремок будет чудесной рабочей комнатой. Я так часто ночую у Вавочки на диване (на троих годится, не то, что для меня одной), потому что трудно спать в моем «холодильнике», как зовет его Вавочка. Я живу в доме Косаговской, возле Страстного монастыря — по Успенскому пер. с Малой Дмитровки, в квартире Надежды Сергеевны Бутовой. Сад усадьбы Косаговской — смежен с садом Страстного монастыря и из окна моего мезонина — посреди Москвы неожиданно видишь как будто лес. Дом с другими постройками — как музейная старинная усадьба — возможно пушкинских времен. Тишина, чистота, нарядный очень утепленный важный дворник, горничные в кружевных фартуках, кружевных белых наколках или повязках вроде чепчиков — кружева стоят, как кокошники, вероятно, их крепко крахмалят. Все это в центре грохочущей Москвы — странно, но очень приятно своей тишиной.
У Машеньки Полиевктовой, будущей fru Кристенсен, на свадьбе будут белые, шитые золотом и с золотыми каблуками туфельки. Сейчас же уедут на фьорды и жить будут в маленьком домике, где ждет их его няня, пожилая норвежка. Через год уедут в Париж. Маша будет первое время — «единственная неграмотная норвежская подданная». Немного боится норвежских женщин.
«С норвежцами справиться легче». Там все такие светлые и белые («белобрысые» — тихонько приговаривает Ниночка Бальмонт), что Маша со своими черными бровями (высокие, крылатые полукруги-дуги, тонкие и очень красивые) и темной шелковой косой покажется им совсем восточной женщиной, хотя она и очень беленькая (матово-бледная), а не яркая, как грузинки и армянки. В самый первый вечер знакомства (на лекции Шестова о «Ключах истины»). Томас научил Машу говорить одну норвежскую фразу, не переводя ее. И просил много раз повторить ее для чистоты и правильности произношения. Перевод таков: «Когда придет весна, мы поженимся и уедем в далекую Норвегию, во фьорды». Я рада была видеть Машеньку гостьей в своем теремке и слышать от нее все то приятное и дружеское, что она сказала — и о нашем «Кружке Радости», и о Вавочке, и обо мне. Юность ее прошла очень печально и замкнуто в Институте, в детстве и отрочестве девочки считали ее некрасивой. «Я и была дурнушкой», — говорит Машенька. «Не дурнушкой, а скромной, Золушкой», — сказала я. Маша вспыхнула и сказала, что и Томас как-то сказал ей это — в разговоре с Тат<ьяной> Алекс<еевной>, когда она сказала раз, что из трех дочерей в детстве Маша была менее красива, чем старшая Оля и младшая Аня. «Это вы не видели. Я сразу увидел, что Маша самая красивая девушка в России, в Москве. Она красивее Золушки».