Мемориал - страница 13
— Тебе плохо, Александр? — участливо спрашивает он. — Может быть, тебя укачало в самолете?
И шарит у себя по карманам.
— Где-то у меня были мятные лепешки.
Теперь и Дитер услышал. Старается опередить Гельмута.
— Это бон-бон, — говорит он, протягивая плексигласовую коробочку, — по-русски леденцы. Попробуй, тоже освежает.
Добрые, участливые лица. Но память, этот услужливый официант, уже достала запыленную книгу с полустертыми записями и листает ее, листает… Мелькают люди, бесплотные, как духи в гётевских мистериях, призраки с человеческими лицами. Среди них и друзья, и враги, и просто случайные встречные… Кто-то из них сказал те же слова, только по-другому… Мгновенье, и, вызванное памятью, передо мной встает чье-то искаженное злобой лицо…
Вспомнил!
Облегченно вздыхаю, словно сбросив с себя многопудовый камень. Я вспомнил главное: от кого услышал впервые эти слова. Значит, мое прошлое еще со мной!
К радости немцев, говорю, что их таблетки мне помогли. Теперь, пожалуй, можно и закусить. Беру с блюда, которое продолжает держать у моего носа настырно-услужливый старичок, длинную поджаренную колбаску, добавляю к ней немного картофеля, зелень, поливаю все темным ароматным соусом. Гельмут наполняет вином крошечные рюмочки. «Мне не надо бы, — слегка противится Дитер, — я за рулем». — «А я, как ведьма, — на помеле? — усмехается Гельмут и наливает себе. — С меня дорожная полиция штрафов не берет, — шутит он, — знает, что я безработный. — Он поднимает рюмку. — Про́зит! Про́зит!» Старичок порывается сказать тост, но ему не дают: слишком уж все проголодались.
Некоторое время молчим, дружно работая челюстями. Гельмут насытился первым и снова принимается за свои шутки. Показывая Дитеру и мне на самозабвенно поглощающего пищу маленького Фрица, подмигивает: вот, мол, кто, оказывается, главный гурман.
— А если бы это были не франкфуртские сосиски, а, допустим, седло косули на вертеле, — представляете себе картину?
— Ему нельзя так много есть, — вставляет Дитер. — Посмотрите, как он покраснел.
— Того и гляди лопнет.
— Лопну — туда мне и дорога! — Фриц, продолжая с аппетитом уплетать еду, беззлобно отбивается от дружеских подначек. — Моя Ленхен говорит, что я всегда был обжорой. Но кто меня им сделал, она умалчивает.
— Да, уж Ленхен хозяйка что надо. Правда, сама ест как птичка, лучшие куски отдает тебе.
— Это чтобы я носил ее на руках.
— И ты ее носишь?
— Ношу… Но больше — других.
Общий смех. И я смеюсь. Но тайная пленка воспоминаний продолжает бежать, добавляя новые подробности. «У т о г о тоже было красное лицо, — напрашивается сравнение. — И маленькие глазки. Неужели он?» Я боюсь этой мысли и хочу отогнать ее от себя, но есть минуты, когда мы не властны над собой.
Пленка бежит еще немного, и я уже вижу все, как было тогда, поздней осенью сорок третьего года, За окном, странно уменьшившимся в размерах, мелькают вершины озябших деревьев, метет пурга…
Нас везут в холодных грязных вагонах, опутанных колючей проволокой. Проволока — на окнах, на дверях, даже на тормозных площадках. Где-то там, впереди, Германия, таинственный и страшный «великий рейх».
В ночь перед отправкой фельдшер Николай Коршунов, странный, белобрысый, неразговорчивый человек, послушав стихи, вдруг растрогался. Удостоверившись, что их написал я, фельдшер решил меня наградить Порывшись в изголовье, он извлек противогазную сумку со своими дорожными припасами. «Возьми», — сказал мне неожиданный поклонник муз и протянул несколько сырых картофелин. Потом, подумав, снова покопался в сумке и добавил кусок ломкого просяного хлеба. Я был растроган признанием моих поэтических способностей, но, наверно, еще больше — первым полученным «гонораром».