Михал Панек свидетельствует... - страница 10

Невероятно! Они совершенно точно нащупали мое самое слабое место в данный момент. Арест Громадки должен был придать большую убедительность их предложению и показать, что они могут принудить меня к чему угодно. Две встречи в одну неделю походили на ультиматум.

Приказ, сформулированный в записке, я исполнил в следующее воскресенье. Молитвенник остался после мессы открытым на странице тридцать девять.

Хоть это может показаться удивительным, но я совершенно успокоился. Во-первых, я перестал подозревать Кашпара в том, что он подстроил мне коварную ловушку, — арест Громадки в Чехословакии и все, что с этим связано, нельзя было разыграть. Во-вторых, я фаталистически примирился со своей судьбой: пусть я буду просто пешкой на шахматной доске, на которой кто-то другой играет сложную партию. Пусть так, если ничего нельзя изменить, я не отвечаю за то, что произойдет. Я даже почувствовал себя лучше в положении зависимого человека.

Надо сказать, что я вовсе не испытывал тех чувств, которые приписывают обычно двойным, тройным и вообще работающим на многие разведки агентам. Никакого самовозвеличения, ничего похожего на упоение сложной игрой. Я скорее чувствовал себя машиной, которой кто-то искусно управляет. Только последние остатки человеческого заставляли меня искать какой-то близости с другим человеком.

Поэтому я очень обрадовался, когда Кениг предложил мне поехать во Франкфурт. Мне надо было там получить у связного паспорта, закупленные американцами у беженцев из Чехословакии, — кажется, пятнадцать штук. Я попросил полковника разрешить мне сделать один личный визит. Я слышал, что во Франкфурте живет женщина, которую я знал в прошлом, — Вера Земкова. Когда-то перед войной мы вместе учились в Братиславе. В Америке у нее были какие-то родственники со стороны отца. После бегства из Чехословакии она им написала в Кливленд и сообщила, что влачит жалкое существование в лагере для беженцев. Родственники попросили своего сына, офицера в американской зоне Германии, помочь ей устроиться и найти квартиру. Он устроил ее на хорошо оплачиваемую должность в американской военной комендатуре и подыскал приличную квартиру.

Я рассказал все это Кашпару, чтобы он понапрасну меня не расспрашивал. Он разрешил мне повидать ее и только пробурчал себе под нос что-то вроде того, что тщательно проверит мою информацию.

На другой день рано поутру я уехал на «мерседесе» во Франкфурт. Как обычно, я оставил машину на окраине и отправился пешком туда, где мне надо было получить документы. Я торопился, чтобы у меня осталось побольше свободного времени.

На первом этаже дома, где я бывал уже не раз, я позвонил в дверь, на которой красовалась табличка с надписью: «Карл Шнейдер».

— Приветствую вас, доктор Майкл, входите, пожалуйста...

Ни безупречный английский язык, ни конспиративная кличка не удивили меня. Оба — и Шнейдер, и я — при наших встречах тщательно выполняли инструкции, данные Кашпаром. Мы не очень доверяли друг другу и были знакомы только по службе. Отсюда известная холодность и в то же время корректность в наших отношениях.

— Вы пришли за посылкой? — строго спросил Карл и открыл маленький сейф. Он вынул пачку аккуратно сложенных красных книжечек.

— Тут должно быть пятнадцать штук, — заметил я.

Он подтвердил, снова закрыл сейф и опустился в массивное кресло. Затем он зажег сигарету и спросил меня, не тороплюсь ли я. Он хотел бы со мной кое о чем поговорить.

Я спешил, но мне неудобно было это показывать. Я сел в кресло напротив Шнейдера.

— Вы недавно получили частное письмо, не правда ли? — спросил он тихо.

Что такое?! Он испытывает меня, что ли? Не приготовил ли мне Кашпар именно здесь хорошенькую баню? И какое письмо он, собственно, имеет в виду? Первое? Или то, которое я получил в церкви?

Я постарался ответить как можно более равнодушно:

— Не знаю, о каком письме вы говорите, господин Шнейдер. Никаких частных писем я не получаю...

— Но, доктор Майк, — иронически усмехнулся он, — ведь всегда найдется путь для корреспонденции...

— К сожалению, я должен вас разочаровать. Путь, который вы имеете в виду, у нас строго запрещен.