Михал Панек свидетельствует... - страница 9
Зная об этом, я мог точно предсказать свое будущее, потому что известна была судьба других неудачливых офицеров связи. С тяжелым сердцем я отправился в Людвигсбург, чтобы незаметно вывезти вещи Громадки из лагеря.
На этот раз я особенно тщательно старался утаить судьбу курьера. Чтобы не привлекать ненужного внимания, я не поехал в лагерь на машине, а вышел из нее на окраине города, чтобы пройти остаток пути пешком.
Я шел по хорошо знакомым мне улицам, направляясь к лагерю. На одном перекрестке ко мне приблизился человек средних лет и обратился по-немецки:
— Добрый день, извините, я ищу лагерь для чехословацких беженцев, но заблудился. Не покажете ли вы мне, как пройти туда?
Я ответил ему, что он может идти со мной. Он поблагодарил и довольно улыбнулся. После нескольких минут молчания он вдруг сказал:
— Я должен вам передать привет от Эльды.
Я остановился и почувствовал, как бледнею. Потом снова зашагал. Неизвестный внимательно смотрел на меня и выжидательно улыбался. Когда же он заметил, что я не способен промолвить ни слова, он быстро добавил:
— Я жду, господин Панек. Достаточно двух слов, и я тут же уйду, зная, что вы согласны....
В моем разгоряченном мозгу как молния мелькнула мысль: что, если это человек Кашпара? Я знал, о каких словах идет речь, — это был пароль из письма Фердинанда. Но что-то во мне все же противилось, мною овладел страх и возмущение одновременно. Кто бы он ни был, видимо, он считает меня совсем уж простачком, которого можно поймать на любую приманку. Так нет же! И я раздраженно отрезал:
— Я вас не понимаю... И мое имя не Панек...
У незнакомца, видимо, был заранее заготовлен ответ, потому что он тотчас же извинился:
— Простите, я, вероятно, вас спутал с кем-то. Не сердитесь, пожалуйста! До свидания.
Он перешел на другую сторону улицы и исчез среди прохожих.
По возвращении из лагеря я сдал личные вещи Тедди в штабную канцелярию и пошел прилечь, сказав, что почувствовал себя плохо. Мне действительно было нехорошо: голова буквально раскалывалась. Но уснуть все никак не удавалось. Мной снова овладели неотвязные мысли о мрачном конце, который меня, без сомнения, ждет.
Те или другие непременно прижмут меня к стене. Каждая разведка отличается настойчивостью и упрямством. Если я буду защищаться, меня просто-напросто устранят... или пустят по миру нищим. Я уже казался себе жалким зернышком между тяжелыми жерновами. Во всяком случае, мечтам о спокойной жизни теперь конец...
Дальнейшие события показали, что я был прав.
В воскресенье, как обычно, я пошел в Дармштадте в церковь. Кениг усиленно рекомендовал мне посещать ее, хотя сам был неверующим. Он говорил, что я не должен отказываться от духовных наставлений, даваемых религией, и, кроме того, он считал моей обязанностью хорошее знание церковной политики, точнее — ватиканских дел, многие познания в этой области я приобрел когда-то в Риме.
Я не возражал против посещения церкви. Да и что я мог иметь против? Минуты, проведенные в храме, были для меня идиллическими мгновениями спокойствия и возможности сосредоточиться, для чего обычно не было ни времени, ни подходящей обстановки.
Но на этот раз мне не суждено было насладиться покоем: только я успел сесть на свое обычное место на второй скамейке, ко мне подсел «мой человек» из Людвигсбурга. Я узнал его с первого взгляда, но не позволил отвлекать себя и углубился в один из молитвенников, лежавших на скамейках в большом количестве благодаря заботам церковного управления. Через минуту этот человек слегка коснулся моего колена и прошептал:
— Страница тридцать девять.
Не спеша, я перелистал молитвенник и на указанной странице нашел маленький листок бумаги, на котором было написано:
«Снова привет от Эльды. Осторожность — мать мудрости. Но будьте благоразумны. Вы послали на родину пять человек. Хотите потерять их? Я могу это устроить. Всякому терпению приходит конец. Время не ждет. Свое согласие вы можете выразить, оставив по окончании службы молитвенник открытым на странице тридцать девять. Даю вам сроку четырнадцать дней».
Я читал записку и притворялся совершенно спокойным. Но спокойным я не был. Предупреждение в записке было весьма красноречивым. «Там» понимали мою осторожность и недоверие, но торопились. Мне было дано только четырнадцать дней для размышлений. Видимо, их планы в отношении меня не терпели отлагательств. Они шли на риск, вынуждая меня немедленно принять решение. Если ты не возьмешься за ум, мы заберем твоих агентов и Кашпар тебя хорошо отблагодарит!