Mille regrets - страница 15
Угостившись засахаренным миндалем, цукатами и прочими лакомствами под крепкое вино и горячий глинтвейн, семеро приятелей, в отличном настроении, расселись вокруг фонтана, бьющего в самом центре клумбы, засаженной жонкилями и нарциссами. Солнце решительно расправилось с последними тучами. Глядя в эти лица, изрытые морщинами прожитых лет и порозовевшие от изысканных лакомств Жоскена; рассматривая их богатые одежды; ощущая их брошенные на меня украдкой внимательные взгляды; видя самого себя, заметно подросшего и уплотнившегося – мне сменили за эти годы уже третью пару штанов, – я осознал, что прошла четвертая весна с тех пор, как мой учитель подобрал меня, полумертвого, со дна канавы. Какая перемена в моем существовании и какая честь оказаться в обществе этих знаменитых певчих!
Жоскен, с бокалом в руке, взял слово:
«Мои любезные и глубоко почитаемые собратья, вот вы и собрались в моем саду, где я так счастлив принимать вас, чтобы вместе воздать должное нашему обожаемому искусству. Свое уединение, о чем вы знаете с тех пор, как мы обмениваемся нашими соображениями, я посвящаю упражнениям в ars perfecta – искусстве, которое дает пищу для размышлений каждому из вас. Мы с вами наследники многовековой музыкальной традиции, передаваемой от певчего к певчему с тех пор, как глас Господа нашего Иисуса Христа восторжествовал над невнятицей языческих богов. С течением времени песнь наших предков варваров окрепла и беспредельно усложнилась. Из ars antiqua она превратилась в ars nova, затем ars nova стала ars subtilior[19], и достигла такой изощренности, что лишь самые ученые музыканты среди нас способны ее постичь…»
«И именно ты, Жоскен, пришел, чтобы внести гармонию в эти тонкости. Тьфу, даже противно вспоминать, – вскричал Пьеррон де Ла Рю, – как мы ломали над ними голову в юности!»
«Но я вовсе не единственный, кто реформировал всю эту путаницу, дорогой Пьеррон, – возразил Жоскен. – Ты тоже принимал в этом участие, как и мы все, присутствующие здесь. Мы поехали в Италию искать просвещения и нашли там это волшебство, которое художники Флоренции, Феррары и Мантуи возродили в своих полотнах, росписях и в архитектуре».
«Благородное согласие между духом и телом!» – с энтузиазмом воскликнул Кле ле Льежуа.
«Человек во вселенной и вселенная в человеке, как учит нас божественный Леонардо!» – произнес Луазе Компер.
«Однако, братья, мы ненадолго приходим на эту землю. И кто после нас увековечит наше искусство и продолжит его совершенствование? Мы уже старики, наши голоса слабеют и скоро будут годны лишь на то, чтобы исполнять кантилены в кабачках. Даже ты, Пьеррон де Ла Рю, бывший лучшим тенором капеллы Филиппа Красивого, ныне лишь призрак своей молодости!»
«Увы,…и наш общий учитель, добрый отец Обрехт – вот уже двенадцать лет, как его похитила у нас чума, тогда в Ферраре!»
«И Окегем! Но не будем, мои дорогие, преждевременно оплакивать наши маны[20] – наши грядущие тени, ибо у меня еще есть надежда! Вас здесь семеро, со мной восемь. Нам не хватает одного, чтобы собралась прекрасная девятка – число муз на Геликоне. А трижды три получается трижды божественная Троица, не правда ли?» – И он повернулся ко мне: «Так вот, бесценные мои, полагаю, что я ее нашел, эту девятую музу. Это ребенок, который несколько лет тому назад по воле Господа оказался на моем пути. Я бы хотел, чтобы вы послушали его и посвятили в рыцари нашего искусства, чтобы он стал одним из нас. Подойди, милый Николас, и не страшись нашего общества. В нем весь цвет нашего искусства».
Стоявший до того в сторонке, я приблизился к кружку мэтров. Эделина позаботилась о том, чтобы мой наряд соответствовал обстоятельствам. На мне были алые штаны, полукафтанье цвета спелой сливы, с рукавами из шафранного атласа, и коричневый бархатный берет. Мои волосы спускались до плеч и слегка вились, как у ангелов, которых можно видеть на заалтарных фресках нашей Фландрии. Мои ноги были обуты в остроконечные туфли, и хотя они давно уже были не в моде, их вид произвел сильное впечатление на Жана Мутона – у него на секунду разгладились морщины.