Mille regrets - страница 7

– И в книге Левит говорится: Не пренебрегай тем, кто беден и кого унизили, новозлюби его; и не трепещи перед лицом сильного, ибо он не будет таковымзавтра, – подтверждает Вивес.

– Слова Моисея справедливы. Ведь он тоже из наших пророков, как и ваш Иисус, – говорит Гаратафас, опустив глаза.

Все взволнованы его рассказом, и на некоторое время умолкают. Кое-кто осеняет себя крестом.

– А ты, Гомбер? Ты нам расскажешь о своих злоключениях? – спрашивает Вивес. – Ты проклял Маргариту, тетку императора. Если ты знавал ее, что же могло с тобой случиться, чтобы с такой высоты упасть так низко?

– Да, расскажи, Николь, расскажи! Говорят, ты служил при собственной капелле императора. Так это правда?

– Ты и в самом деле видел его, короля Испаний, императора Двух Миров?

– Ну да, знал я этого бургундского пса и очень надеюсь с ним еще повстречаться!

– Как ты ненавидишь…

– Я больше ненавижу Тома Крекийона, которому обязан тем, что сижу тут на веслах! Этого сукина сына, который занял мое место! А-а, чтоб Вельзевул раздолбал ему задницу!

– Крекийон? А это еще кто?

– Другой певчий!

– А что, певчий это непременно скопец? – интересуется Гаратафас.

– Не всегда и, в основном, тот, от кого бежит удача…, но, дорогой мой Гаратафас, позволь рассказать тебе с самого начала мою печальную историю. Раз уж ты назвался моим братом, я тоже хочу стать братом тебе. И вы все послушайте! Может быть, после этого вы не станете больше надо мной смеяться!

– Я родился очень далеко от этого моря – намного севернее, в междуречье Листа и Шельды – во владении герцогов Бургундских, которые правят моей страной. Наши края потому так и называются, что расположены ниже большого северного моря, там, где на закате в него погружается солнце. Моя деревня зовется Горгой – это по дороге в Хазебрук. Было самое начало нынешнего века. Я был восьмым сыном у моих родителей. Отец держал кузницу, мать была штопальщицей. В семье Гомберов рождались только мальчики, и мой отец очень этим гордился. По крайней мере, так говорила моя мать, потому что, когда мне было шесть лет, моего отца убила копытом взбрыкнувшая лошадь господина де Трасени, одного из приближенных к Бургундскому двору, где я позже служил.

Он со своей свитой, перед отплытием в Испанию, остановился у кузницы перековать лошадей. Они сопровождали Филиппа Красивого, тогдашнего нашего сюзерена, который направлялся туда за короной Кастилии. Смерть моего отца обошлась господину де Трасени всего в два дуката – он, не спешиваясь, швырнул их моей онемевшей от отчаяния матери. Такова в наших краях цена кузнецу – намного дешевле, мой друг Гаратафас, чем стоил твой брат-евнух! Начиная с этого трагического происшествия, какое-то проклятие нависло над мужским потомством моего отца, которым он так гордился.

И все же для моих родителей мы были благословенными детьми – херувимами, вестниками мира, вернувшегося, наконец, на эти северные земли, открытые доступу любых вражеских армий. Более ста лет их опустошали войны. Я еще помню рассказы матери о том, как в один из дней ее ранней юности зазвонили колокола, и этот звон перешел в частый-частый, как это бывает, когда он зовет нас, простых смертных, на молитву перед Господом. На улицах городов зазвучали самые прекрасные мелодии – это запели скрипки бродячих музыкантов, которые играли не для заработка, но чтобы излить свою радость. При известии о мире между англичанами, французами и бургундцами все золото и серебро, до тех пор глубоко зарытое в садах, было извлечено на свет. Его швыряли высоко в воздух, и все кричали: Щедрость! Щедрость!

С дозорных башен детям бросали конфеты и печенье. Люди зажигали факелы и устанавливали их на воротах, на башнях, у перекрестков и у переправ. Долины Фландрии засверкали уже не заревом опустошающих пожаров, но огнями праздничного ликования. Дети распевали рождественские гимны во славу Иисуса Христа, самые слова которых несут в себе мир и веселье. Ибо на землю сошел такой великий покой, что, казалось, своим величием он заслоняет Бога. Да и может ли быть на свете большее благо, чем мир, не правда ли?