Mille regrets - страница 8

Мы же, подданные герцогов Бургундских, хотя и пережили позор разделения нашей родины после смерти Карла Смелого, очень быстро пришли в себя и принялись за восстановление. Фламандцы и народ Геннегау – люди весьма предприимчивые и не склонны отлынивать от работы. Хлебопашцы вновь вернулись на свои поля, и рынки снова заполнились дешевыми продуктами. Все, что было разрушено или изувечено, отстроилось заново; дороги стали, наконец, безопасны для путешественников. Стада обрели свои пастбища, плуг – свою борозду, и никто уже не боялся плодить потомство, потому что каждый мог накормить своих детей досыта. Чем и занялись мои отец и мать, и небо подарило им восьмерых мальчишек.

Увы! Через четыре года после смерти отца пришла чума. Ужас, о котором мы уже забыли с тех пор, как прекратились войны, приплыл из Антиохии, пришвартовался в порту Антверпена, поднялся вверх по течению Шельды и проник в ее притоки. Семеро моих братьев погибли. Потрясенная горем, мать перестала есть. Курносая пощадила ее, но отняла всякую волю к жизни, и она, доверив меня попечению сельского приора, вскорости умерла. Священник держал меня при себе неохотно, но похвалялся, что он этим избавил от предсмертной тоски всеми уважаемую мужественную женщину. Я был самым младшим. Мне было десять лет, и я остался последним Гомбером в Горге. Как вы догадываетесь, после меня это имя уже никто не будет носить…

– Но как же случилось, что над тобой учинили подобную гнусность, мой бедный фламандец?

– Отсюда и начинаются волшебство и проклятие моей жизни, дорогой Гаратафас. Этот приор – настоятель церкви святого Варфоломея, старый и злобный ворчун, который знал из латыни не больше, чем AveMaria[9] и PaterNoster[10], и путал Иеремию со святым Ремигием, – спал со своей служанкой, молоденькой девушкой по имени Беатриса. Она была сиротой, как и я, и попала к нему уж точно не без помощи нечистой силы. Я был еще сопляком, но я любил Беатрису, как можно любить только в детстве. Когда мы встречались у приоратского колодца, я пел для нее сентиментальные песенки – «жалобки», как их называют в народе. У меня был красивый голос и какая-то легкость в переложении модных куплетов на мои собственные мелодии. Наши северные песни сладостны как мед, но они могут стать горькими для того, кто их слишком любит. Особенно я пристрастился к итальянской песенке Fortunadesperata[11], которой меня научила еще моя мать. Однажды, когда я у колодца напевал ее Беатрисе, нас застал приор, возвращавшийся с обряда соборования.

Мы беспечно забылись в полудреме под ласковыми лучами майского солнца. Я положил голову ей на колени, и ее рука гладила мои волосы. Я молча вдыхал аромат, исходящий от ее колен и бедер и приправленный мукой и дрожжами, потому что она недавно ставила тесто для хлеба. Последние ноты моей горько-сладкой песенки укачали меня, и я уткнулся разогретой на солнце щекой и носом в полотно ее юбок, напоминавших мне мою мать. О, этот живой аромат, проникающий сквозь грубую ткань! Где-то далеко расщебетались влюбленные синицы. Что мне померещилось в этом смешении весны с отдаленными воспоминаниями? Не знаю, но я почувствовал сладкий толчок в глубине моих чресл. Будто что-то натянуло ткань панталон и причинило мне неудобство во сне, и я повернулся, чтобы мне стало покойнее возле Беатрисы. И тут какое-то сладостное волнение невероятной силы охватило меня и затопило весь низ живота, так что я даже испугался, что вот-вот описаюсь. Я открыл глаза, слегка пристыженный, но переполненный блаженством, и слишком поздно увидел занесенную над нами руку ревнивца с мордой гаргульи.

Прихватив толстую палку, он, неслышно ступая, подобрался к нам и, что было силы, принялся колотить ею нас обоих. Я успел увернуться, и моей прелестной, моей нежной Беатрисе, ей одной, достался весь этот правеж. Он так разъярился и с такой силой лупил ее по голове, что она почти сразу потеряла сознание. Остановиться он уже не мог и продолжал наносить ей удары палкой еще и еще. Напрасно я кричал и бросался на него, пытаясь остановить его руку – моих детских сил оказалось недостаточно, чтобы противостоять его ревнивой старческой ярости. Кое-кто из соседей заглядывал в сад через калитку, но никто не вмешался. У Беатрисы был раздроблен череп, и в ту же ночь она умерла. Меня приор прогнал, без хлеба, без денег, без одежды, кроме той, что на мне была.