Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 55

По молчаливому уговору, вернее, по чему-то неуловимому в поведении матери я поняла, что разговоры об отце — табу. Это было странно. Очевидно, всякое упоминание об отце лишало ее сил, как меня лишало их видение узника.

пели мы с мамой перед сном, лежа на близко придвинутых кроватях.

И обе знали, что поем об отце. Мы хотим добиться его освобождения и добьемся, мы найдем, обретем его снова — улыбающимся, не изменившимся…

Шуба была сшита, Удовлетворенно оглядывая меня со всех сторон, мама сказала:

— А теперь нам надо серьезно поговорить.

У меня упало сердце.

— Тебе придется поехать к бабушке, на Урал. Там холодно.

Я опустилась в шубе на постель. Мать, старательно расстегивая на мне пуговицы, как будто это было самым важным на свете, продолжала:

— Пока ты здесь, у меня связаны руки.

«Она боится, что ее арестуют и я попаду в детдом!» — пронеслось в голове.

— Мне нужна вся моя энергия, чтобы хлопотать… Без оглядки на тебя.

Писать свои дерзости все выше и выше… ходить к этим страшным людям, в их страшные учреждения, не думая, что я сижу и жду ее!

— Ты должна понять меня, детка.

Я должна понять… я не должна распускаться… я должна… а разве там, на Урале, я не буду думать каждый день, каждый час, каждую минуту что она исчезла уже из моей жизни, как и отец, а я даже не знаю этого?

— Я буду писать тебе каждый день. Это ненадолго. Мы расстаемся ненадолго. Ненадолго, слышишь? Я буду писать каждый день, — повторяла она, как заклинание.

А мной овладело черное отчаянье. Я не увижу больше отца. Я не увижу ее. У меня не будет родного дома. Вот этой кровати, этого письменного стола, этого зеркала, в котором давно не отражались цветы, всего этого не будет никогда… Мне тут же стало стыдно, что мысль моя соскользнула к вещам. Но когда она обратилась снова к отцу и матери… никогда… навсегда…

— Это ненадолго.

И вдруг:

— Помоги мне, дочушка!

Я кивнула сквозь слезы. Мама обняла меня.

— Ну-ну. Ты ведь едешь к родной бабушке. С тобой поедет Валентин. Ему тоже нельзя оставаться здесь.

Одна. Совсем одна. Что же она наделает одна?

— Он завезет тебя к бабушке, а сам поедет куда-нибудь подальше…

— В Ташкент, — объявил Валя за обедом. — Поеду в Ташкент. А что? Ташкент — город хлебный…

— Пусть Ташкент, — сказала мать ровно и взяла за руку Мотю, убиравшую тарелки. — Мотя, садитесь. У нас будет семейный совет.

Мотя села, расставив колени и сложив на них руки.

— Видите ли… впрочем, вы все видите! Судьба разбрасывает нас. Неля едет в Уфу, Валентин в Ташкент.

Мотя важно кивнула.

— А вы, Мотя? Куда пристроитесь вы? Вы должны подумать о себе. Подыскать место. Я… я не смогу больше платить вам.

На этот раз Мотя стала угрожающе багроветь, до корней своих барашковых волос.

— Не сердитесь, Мотя, — мягко сказала мать. — Дело не в деньгах, а в том, что жить-то ведь надо… а я сама не знаю, на что я буду жить и где. Сегодня в третий раз выставила управдома, который пристает с выселением из квартиры. Кроме того, это просто небезопасно — оставаться вам здесь. Я знаю ваше благородство, но я не могу этого допустить.

Мотя встала:

— От-шень хорош. От-шень, — сказала она тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и ушла на кухню.

Все помолчали.

— Валентин, сходи посмотри, — встревоженно попросила мать.

Валя вернулся, подталкивая Мотю, в руках которой был большой кухонный нож.

— Мотя, послушайте. Вы — дочь раскулаченного, вам это сразу припомнят, если вы останетесь…

— Если Мотья не нужен, Мотья знай што делай.

— Но я не смогу вас защитить! — с отчаянием воскликнула мать.

— Мотья знай, — угрюмо повторила Мотя.

Наверное, блеск острия в ее руках напомнил матери трамвайные рельсы, на которые улеглась когда-то Матильда.

— Ну, хорошо. Оставайтесь! — сдалась мама.

Глаза Моти победно сверкнули:

— Мотья пошель работать. Мотья имей руки. Мотья будет приносиль деньги Вера Геворковна!

Не одна! Не останется одна!

Мне казалось в эту минуту, что нет ничего прекраснее гордого римского профиля, водянистых глаз навыкате и барашковых волос.

Когда она будет возвращаться из Ростова… если она будет возвращаться… голодная, замерзшая, она войдет не в пустой дом, Мотя накормит ее, напоит горячим чаем, согреет!