Мучение любви. Келейные записи - страница 12

А здесь, на этих средневековых обломках дикого прошлого, среди руин отжившего свои века темного и мрачного мира, опять это насилие над личностью? Опять это мракобесие? Опять человека превращают в жалкого холопа, падающего ежеминутно на колени, постоянно унижающегося перед своим начальником, ежедневно просящего прощения, кающегося – в чем? В том, что сделал что-то по зову своей живой натуры, стремящейся объявить, проявить себя в мире, жить и оживлять? Грехом считать проявление яркой индивидуальности? Затыкать рот, бить по лицу личность за то, что она хотела громко пропеть свою, особенную, только ей дарованную песнь любви к миру? Вот что есть действительно «закапывание таланта в землю»! Вот что есть действительно самоубийство! Разве индивидуальность, этот редкий музыкальный инструмент, хорошо настроенный, с натертыми канифолью струнами, врученный Богом каждому человеку при его вхождении в этот мир, не для того дан, чтобы сыграть на нем именно твою песнь? И ты топчешь эту «псалтирь» ногами, рвешь струны, затаптываешь в прах и еще каешься, что имел иной раз желание сыграть на ней? Угодна ли Богу такая ваша «жертва»?».

Сколь многие теперь так или с подобным настроем смотрят на монашествующих. И это на самом деле вопрос интересный и немаловажный. Действительно, не «деградирует» ли личность в условиях монастырского «ига послушания», не лишается ли своих особенностей при постоянном труде над отсечением своей воли, не насилуется ли богодарованная свобода человека при жизни всегда «по благословению, под руководством, по наставлению», при постоянном контроле и надзоре? А эти сухие порядки общежития? Эти одинаковые одежды, прически, однообразная жизнь, чтение одних и тех же книг, повторение одних и тех же молитв изо дня в день лишь с небольшой переменой, а то и вовсе бесконечное повторение нескольких слов молитвы – и это годами! Не превращается ли человек в какую-то заведенную машину, в какого-то безвольного робота, лишенного собственных понятий, мнений, суждений, лишь повторяющего заученные мысли и слова? Не потому ли больше всего монахи ценят послушание в подчиненных, что это самая подходящая черта характера для превращения человека в этакую легко управляемую марионетку? Не та же ли здесь практика, что веками вырабатывалась и в казармах солдатских, и в разных военизированных организациях, во всяких там орденах и сектах?

Но что мы теперь обычно разумеем под «личностью»? Чаще всего – «индивидуальность». Но личность и индивидуальность далеко не одно и то же! И мало того, они даже в какой-то степени противоположны и противодействуют одна другой! Развитие индивидуальности человека как раз сковывает и ограничивает личность и ее развитие, лишает ее действительной свободы. Дело в том, что мы знаем человека только в его падшем состоянии, в болезненном, искаженном виде; знаем человека в положении порабощенном, целиком увязшим в попечении о земном, занявшимся широким развитием лишь своей наружной, плотско-душевной части естества, по отпадении от Бога знаем человека, не ведающего чаще всего духовной жизни. Мы знаем человека, многое утратившего из своего человеческого достоинства, во многом уподобившегося скотам несмысленным[18], свое лицо обратившего к персти земной, свою свободу личностную утерявшего и подменившего ее индивидуальностью – какой-то ограниченной со всех сторон «самостью», как бы всего «вывернувшегося наизнанку». Стало в человеке второстепенное главным и главное – второстепенным. Именно в таком состоянии мы чаще всего и видим ближнего и самих себя: в рабстве «плинфоделания», «под игом фараона», то есть под игом разного рода телесных и душевных похотений,– в постоянном «послушании безропотном» у нашей одебелевшей природы.

Весь целиком человек сам погрузился в заботы и попечения о своей природе, хотя это вовсе не должно было бы отягощать личность. Если б человек не отпал от Бога, не сказал: «Я сам!», то его природа всегда получала бы от Бога все необходимое и полезное и тогда бы личность обретала свободу именно личностно, именно как совершенно неповторимое «я», то есть раскрывалась бы в Божественном, духовном, бесконечно прекрасном, неизреченно благом и вечном. Здесь личность, как некое малое зеркало, могла бы отразить в себе – при всей своей относительной малости – бесконечно прекрасное и все более и более раскрываться и отражать в себе Божественное, бесконечное. Это и есть действительно личностное, неповторимое. Каждая личность переживала бы это богообщение как свое, совершенно особенное, неповторимое счастье. Но, сведя свое личностное лишь к своей природе и занявшись самостоятельным ее обустройством в мире ограниченном, личность стала лишь «бедной домохозяйкой», погрязшей в мелких, земных хлопотах и попытках реализовать в жалких, тесных «коммунальных» условиях свои «царские замашки».