Мы не сеем колючек - страница 6
— Батат, батат — чистый мед!
Затем поворачивался и тихо, голосом, полным показной страсти, многозначительно говорил:
— Сладко спалось, ханум?
— Спасибо, любезный, — отвечала польщенная Даляль.
— С пробуждением, красавица, приятной прогулки! — пел продавец батата, сияя от счастья, словно сбылась его самая заветная мечта.
Покачивая бедрами, мачеха плыла дальше, сопровождаемая шутками и подмигиванием. Девочка все замечала, еще не вполне понимая, что за этим скрывается. Как-то Сейида невольно подслушала разговор между торговцем прохладительными напитками Бахнаси и теткой Атувой, продававшей овощи. Сейида забежала купить морковки.
— Тетка Атува, я спешу, — крикнула она.
— Куда это? — насмешливо поинтересовалась та.
— Боюсь, мачеха побьет.
— За что? Покарай ее Всевышний! Была бы жива твоя мать, такой бы и во сне не приснилось приблизиться к Габеру.
— Сам виноват. И где он ее только откопал? — сказал Бахнаси.
— А что ему оставалось? Ведь нужно кому-то присматривать за ним и за девочкой.
— Разве нельзя было найти кого-нибудь поприличнее, а не эту грязную жирную тварь?
Хотя смысл услышанного и не целиком доходил до Сейиды, она понимала, что никто не считает Даляль источником радости и отдохновения в доме, каким должна быть женщина. Источник радости! Скорее, море беспокойства и горестей для отца и океан мучений для Сейиды.
За глаза Даляль называли шлендрой — ее почти не бывало дома: уходила с утра, а возвращалась поздно ночью, да еще подкатывала на извозчике. Но всякий раз она находила оправдания: то тетка поссорилась с мужем, и ей пришлось задержаться, пока не утихнет скандал; то необходимо было помочь какой-то другой родственнице, а то подворачивались чьи-то поминки или помолвка дочери шейха Заки. Обитатели двора не слышали этих оправданий, а если бы и услышали — не поверили бы ни одному слову своей не очень-то приятной соседки. Они имели на ее счет свое, особое мнение. Говорили, что Габер буквально вытащил ее из грязи: мать Даляль вычищала сточные ямы на скотобойне, а сама Даляль собирала макулатуру в типографии и переплетной мастерской Бараи, где работал Габер. Она, мол, показалась ему красивой и несчастной. Вот он и пожалел эту бедную сиротку. Но в трудовое прошлое Даляль люди не очень-то верили. И все же они не могли прийти к единому мнению насчет этой женщины. Даже если их подозрения верны, чем они могут доказать свою правоту? Нельзя же считать достаточными доказательствами ее легкомысленного поведения облегающее платье, крутые, зазывно покачивающиеся бедра и длительные отлучки из дому? Да и вообще, пусть Габер сам разбирается с женой. Своих неприятностей хватает!
Сейиду еще меньше интересовало, порядочная женщина ее мачеха или нет. Лишь бы избежать жестоких щипков и подзатыльников, получить от отца несколько жалких миллимов на сласти, а главное — пусть ее оставят в покое. Иногда Сейиде удавалось поиграть со сверстниками во дворе, и не было у нее более счастливых минут.
Тяжелее всего приходилось утром, когда из распахнутого окна верхнего этажа раздавался ненавистный голос Даляль:
— Эй, Сейида, принимайся-ка за дело! Ну-ка, мигом сюда, не то я тебе покажу!
Сейида опрометью взлетала по лестнице, крича на бегу:
— Иду, мама!
Отец заставлял называть Даляль «мамой».
— Скажи матери, — время от времени говорил он, — чтобы она не присылала тебя с обедом. Я поем в закусочной с дядей Бараи.
Или:
— Скажи своей матери Даляль, что я вернусь поздно. Меня ждут на поминках в эль-Маварди.
И он приучил-таки Сейиду называть мачеху матерью. А что ей оставалось? Другой-то ведь не было!
Итак, Сейида опрометью взлетала по скрипучей деревянной лестнице, подгоняемая распоряжениями Даляль:
— Закрой дверь и иди завтракать! Доешь, что осталось на столе!
Девочка старалась тихонько прошмыгнуть мимо кровати, занимавшей почти всю спальню, украдкой заглянув в зеркало на дверце шкафа, и, ни слова не говоря, садилась за стол. Она уже привыкла есть в одиночестве, ей это даже нравилось. Сейида с нескрываемым отвращением жевала холодное жирное варево, противное, как оплывший свечной воск, холодный рис, приправленный гнилой зеленью, которую тетка Атува называла отравой. А на глазах мачехи девочка не посмела бы отказаться и от настоящей отравы.