На дне омута - страница 3

— Я сам был сиротой, — с обезоруживающей честностью признался Акила. — Если бы старый знахарь не приютил меня, возможно, я бы и третью свою зиму не пережил.

Эльф не сумел подобрать на это нужных слов, лишь раздосадованно пнул отколотое горлышко кувшина — и этим был вынужден ограничиться.

— Как тебя зовут, дитя? — до невозможности мягким, доброжелательным тоном поинтересовался Акила, всецело отдавая свое внимание ребенку. Но девочка молчала. Она лишь хлопала длинными смоляными ресницами да все пыталась ручонкой дотянуться до амулетов, пришитых к кожаной тесьме, опоясывавшей его голову, вот только мужчина для нее был слишком высок даже когда чуть склонялся, чтобы заглянуть в глаза.

— Ну же, ты в безопасности, и я вижу, что твое любопытство сильнее страха. Ответь мне хоть что-нибудь и тогда получишь вот этот красивый камешек, — на протянутой ладони как по волшебству появился зеленоватый голыш. Заинтересованный взгляд девчушки тут же переключился на него, но она так и не сказала своего имени, упрямо замотала головой, а затем протянула сложенные корзинкой ладони, при этом чуть приоткрывая губы. Даже слегка притопнула ножкой… Всеми силами старалась выпросить игрушку, при том не выдавая ни звука.

— Бедняжка, — Акила сжалился, отдав камешек. — Похоже, говорить ты не можешь?

Ответа ожидаемо не последовало, но маг уже и не нуждался в нем. Только на несколько вдохов задержал ладони над самой макушкой девочки, вновь прибегая к своему дару целителя, чтобы осмотреть ее и убедиться в отсутствии телесных травм. Закончив, он облегченно вздохнул и опустил руки.

— Пожалуй, если нам не удастся узнать твоего настоящего имени, то я буду звать тебя Астой… Так на моей родине обычно зовут подкидышей, это означает «судьба».

Недолгое молчание над поляной прервалось легким шорохом крыльев, от чего Дьюар сразу оживился. Сделав круг над деревьями, на ветку опустилась сова, крупная серая птица, покрытая разрозненными белыми перьями, словно вкраплениями седины. Дневной свет нисколько не беспокоил ее, как не беспокоило уже ничего в этом мире: остекленевшие желтые глаза смотрели без всякого выражения, жутко и обреченно, от чего Акила предпочел отвернуться. Противоестественная сила уже не один год мучила эти кости, но никакого спасения для них не предвиделось — эльф держался за любимую игрушку крепко, даже не думая ее выпускать.

— Все тихо. Что бы ни убило этих людей, его больше нет рядом, — между тем коротко сообщил Дьюар, прерывая мысленную связь с умертвием.

— Людей… Ты прав, — травник вскинулся. — Духи этих несчастных позвали тебя не просто так. Следует уделить им внимание и отправить на покой…

— Они не звали меня, — возразил Дьюар. — Я почувствовал запах смерти и пришел, чтобы проверить свою догадку. Духов здесь нет, их высосали, словно…

— Это было существо, которое мы с тобой уничтожили.

При упоминании о совсем недавней схватке нога заныла с новой силой. Дьюар быстро глянул на спутника — тому досталось не меньше, но виду он не подавал, только настороженность во взгляде стала особенно острой, почти режущей.

— Там был всего лишь зарвавшийся дух, которого местные своим поклонением превратили в мелкого божка. Он больше не вернется, так что забудь о нем и прекрати подозревать в одержимости каждую травинку.

Призывая к тому же, листва монотонно шумела над головой — так, будто они проводили совершенно обычный день в тихом лесу, и только еще висящие в воздухе тяжелые отголоски самой что ни на есть черной силы разрушали эту иллюзию. Из-за них и те, кто не имел дара, могли бы ощутить угнетающее, почти болезненное настроение, которое обещало надолго впитаться в землю даже после того, как звери растащат кости, а трава скроет обломки. Если лесу не помочь, то он еще долго не избавится от нанесенной ему раны, а шрам от нее может остаться и навсегда.

— Прежде, чем мы уйдем, я попытаюсь очистить это место от скверны, — решился Акила, тоже прислушиваясь к деревьям. — Присмотри за Астой, пожалуйста.

Дьюар не успел и рта раскрыть, как все произошло: по-прежнему тепло улыбаясь, Акила взял девочку и бесцеремонно сунул ему прямо в руки, лишив всякой возможности откреститься.