На Днепре - страница 17
— Уж слишком большая ты неженка, любишь себя очень…
В голосе его звучало обычное пренебрежение к чрезмерной чувствительности жены. Он пожал плечами:
— Из-за твоих вечных страхов жизнь не в радость.
Она повернула к нему грустное, спокойное, заплаканное лицо:
— Не упрекай меня. Погоди — и к тебе придет страх.
Ее слова оказались зловещим предсказанием. Вот уже вторая неделя, как Михоел Левин не выезжает из дому, — ему не по себе. В сокровенных глубинах своего шестидесятипятилетнего не очень крепкого тела он чувствует что-то тревожное, необычное.
Первая неделя.
Михоел Левин притворился, что занят спешной работой, засел дома на несколько дней, погрузившись, впрочем, больше в богословские книги, чем в торговые дела. Призвав к себе в спальню кассира Мойше, он, лежа в постели, объяснял ему скрытый, полный многозначительной глубины смысл библейских строф.
Когда Мойше покидал спальню хозяина, на лице его, обычно непроницаемом, было заметно волнение. В дверях он столкнулся с Ешуа. Этот словно согнулся под бременем своих несчастий, но старался казаться оживленным, улыбался.
У Мойше — лицо в каменных складках, голова втянута в плечи, нижняя губа отвисла. Кивая на двери спальни, он произнес с оттенком восхищения:
— Память богатейшая! Ведь я давно его знаю, а изумил он меня сегодня! Прочел наизусть страниц двадцать… А болен он, кажется, серьезно.
— Неужто болен? — спросил Ешуа с легкой усмешкой на лице, скрестив высоко руки на выпуклой груди.
Ешуа похоронил уже немало родных и близких, собственноручно опускал их в могилу. И всякая болезнь кажется ему пустяком.
И в самом деле Левин недолго сидел дома.
На той же неделе, во вторник, вдруг он сорвался с постели и рано утром, не сказав никому не слова, уехал по делам.
Вторая неделя.
Жена Левина все еще лечилась за границей.
В третьем часу дня, едва притронувшись к обеду и тщетно попытавшись вздремнуть, — сон не клеился, — Михоел Левин, как обычно, приготовился к деловой поездке.
Облачившись в серый дорожный балахон, с богословской книгой под мышкой, он после обеда и неудавшегося сна вышел на крыльцо, но внезапно, как будто по чьему-то властному велению, изумленно застыл на месте.
Затуманившимися глазами он, словно впервые в жизни, увидел, как перебегают с места на место игривые легкокрылые солнечные блики. На высоких акациях шелестела трепещущая листва. А вдали на дороге ветер подымал фонтанчики пыли и гнал их все дальше и дальше.
Так же словно сквозь пелену тумана Михоел Левин увидел ожидавшую его коляску. На высоких козлах восседал кучер Янкл, ухмылялся и прищелкивал языком.
Михоел успел только удивиться:
— С чего это Янкл так весел?
Но тут же мучительная судорога согнула Левина. Он пошатнулся, краска сбежала с его лица. Беспомощно, точно ослепший, взмахнул он руками, пошарил ими в воздухе, ухватился за колонну и медленно опустился на скамью. Закрыв глаза, он испустил тихий вздох:
— Во-о-о!
Бледный, в полузабытьи, он просидел с минуту и вновь открыл глаза. Порыв ветра как бы повторил его вздох:
— Во-о-о!
Потихоньку, как бы опасаясь, что кто-нибудь его увидит, напрягая все силы, Левин приподнялся, сделал несколько шагов к коляске, но опять пошатнулся, повернул назад и, хватаясь по дороге за столы и скамейки, медленно заковылял к себе. В голове у него в это мгновение блеснуло: «Пенек!»
Не потому ли, что он увидел Пенека вдали? Он вспомнил о своем завещании, — оно было написано лет десять назад. Как чудно! Ни разу за все эти годы не вспомнилось ему: «А Пенек-то… ведь его в завещании нет!»
У Пенека глаза зоркие — за версту увидят.
В этот будничный летний день он, как обычно, вышел из дому, лениво поплелся в хедер, часто оглядывался на коляску, стоявшую у крыльца, оглядывался с завистью, но вдруг забеспокоился, почуял: с отцом неладно!
Мгновенно повернув назад, он, как стрела с туго натянутой тетивы, понесся к дому. Сделал он это не из страха или нежелания идти в опостылевший хедер.
Пенек понял: начинается что-то необычное…
Пенек безошибочно почувствовал, что сегодня один из тех редких дней, когда «дом вверх дном», когда монотонный, строгий, размеренный распорядок дома неожиданно превращается в вокзальную суматоху и сутолоку.