На Днепре - страница 18
А для Пенека — острое наслаждение, когда все летит вверх тормашками: он чувствует, как в такие дни рушится незримая преграда, отделяющая его от «детей» в «доме», — все становятся равны. В Пенеке не затухает чувство обиды за то особое положение, которое он занимает в «доме»: всех любят — его не выносят. Пенек рад тем минутам, когда в «доме» забывают, кто любим и кто ненавистен.
Причины могут быть разные: пожар неподалеку, бурный ливень, рожает жена учителя.
Главное, не повторилось бы сегодня то, что было вчера. Пенеку хотелось, чтобы внезапно наступила тьма кромешная и невозможно было выйти из дому или чтобы среди ночи вдруг стало так ослепительно светло, что всем пришлось бы подняться с постели и… тогда-то пусть все они почувствуют, каково это, все, все, и Фолик, и Блюма, и мама, и учитель… да, пусть почувствуют..
Пенек по-настоящему струхнул лишь позднее. Запыхавшись, он вбежал в дом.
На низком диване, в комнате, лежал отец. Странно согнувшись, он ежеминутно вздрагивал. Глаза его были полузакрыты, а ноги силились скинуть с себя дорожные сапоги. Со стороны казалось, что ноги пытаются оторваться от туловища и сползти на пол — пытаются, но не могут.
У Пенека защемило сердце, защипало в глазах, — они стали влажными, почти обжигающе горячими.
Это была не жалость к отцу, даже не любовь — это было недоумение, доходящее до потрясающей боли: отец должен быть сильным, бодрым, всезнающим, мастером на все руки, а сверх того, мудрым и знатоком талмуда, и так далее, и так далее. А вот глядите, каков отец! Лежит на диване как-то чудно, глаза закатились кверху, блестят одни белки, и его, маленького Пенека, отец умоляет о помощи…
Сейчас главное, чтобы он, маленький Пенек, как-то сразу стал большим и сильным, ибо отец… смотри, как он слаб, беспомощен, — даже сапог с себя стащить не может!
Ощерившись, готовый вцепиться в горло виновнику несчастья, Пенек кинулся к отцу, начал стаскивать с него сапоги. Он это проделал ловко и быстро, продолжая скрежетать зубами все сильнее, пока не разрыдался. Пенек не понимал, что именно вызвало в нем эти потоки слез. Он чувствовал только одно: отец беспомощен, слаб. Рыдания вырывались из груди Пенека, как вспенившееся вино из лопнувшей бутылки.
Вдруг он услышал слабый голос отца:
— Пенек, иди… ступай в хедер.
Пенек мгновенно замер, словно это заговорил не отец — заговорила отцовская, будничная, пыльно-седая борода: сейчас она была как-то странно загнута кверху, к носу.
Пенек смолк: ему казалось, он слышит не голос человека, а голос бороды…
Именно с того дня отец стал в глазах Пенека как бы живым мертвецом, существом, дни которого уже сочтены.
Именно с того дня Пенек загорелся привязанностью к отцу, желанием быть с ним постоянно в одной комнате. Хотелось сидеть возле него неподвижно, тихо, чтобы никто посторонний, и даже сам отец, не замечал этого: сидеть, притаившись в уголке конторы, смотреть на отца издали, слышать его голос, его разговоры с кассиром Мойше, с Ешуа Фрейдесом и с другими, улавливать малейшее движение отцовского лица, каждую морщинку и сохранить все это глубоко-глубоко в памяти.
Это была потребность не только любви и сердца, но всего существа Пенека, смутный зов к чему-то большому, как бы к части самого себя, части, которая будет скоро отнята.
Так молодой волчонок, предчувствующий неминуемое безжалостное изгнание из родного логова, лежит с полузакрытыми глазами, лежит целыми днями и тянется к ласкающему теплу горячей шерсти волка-отца и матери-волчицы…
О своей болезни Михоел Левин не сказал никому ни слова. На предложение вызвать врача он раздраженно ответил:
— Прошу вас, оставьте меня в покое…
Больного навестили Лея и Цирель, его старшие дочери от первого брака.
Пришли они, как бедные соседки, накинув впопыхах шаль на плечи. В их глазах мелькала тревожная забота, на лице отражался испуг. Они недолго сидели у постели больного, почтительно робко и вежливо поджимали губы, боясь громко вздохнуть. Ни одна не решалась спросить отца о его здоровье — они знали, что он «этого» не любит, «это» может его рассердить.
Пенек был, конечно, здесь же и вышел вслед за сестрами в переднюю. Он был весь — любопытство. Он видит: сестры остановились, смотрят друг на друга, Лея, старшая, — у самой взрослые дети на выданье, — разводит руками и спрашивает дрогнувшим голосом: