На распутье - страница 8

«Интересы предприятия… — звучит, как магнитофон, у меня в голове. — Товарищи, сегодня передний край классовой борьбы — производство. Товарищ Гергей принес величайшую жертву на этом фронте…» Чей это голос? Да, это голос Сегеди, из райкома партии, когда он произносил речь на похоронах.

Я озираюсь по сторонам. «Вот они, фронтовики, — мелькает у меня мысль. — Я, они, мы все. Передний край. Если бы Гергею удалось, слова Холбы сегодня гремели бы, как победный марш». Перед моим мысленным взором предстают огромные очки, над ними высокий лоб, а под ними шевелящиеся губы, они невнятно произносят: «Признаете себя виновным?» И я вдруг громко, во всеуслышание отвечаю судье:

— Нет!

Кровь ударяет мне в голову, я смотрю на Холбу, он замолкает, глядит на меня широко раскрытыми глазами, думает, наверно, что я что-то еще скажу или возражаю против того, о чем он сию минуту говорил. Все смотрят на меня. Я еще больше краснею и чувствую, как моя рубашка становится влажной от пота.

— Товарищи… интересы производства… — беспомощно лепечу я. Под устремленными на меня недоуменными взглядами медленно поднимаюсь. — Товарищ Холба, — с трудом выдавливаю из себя, — пожалуйста, продолжай… Я…

Пошатываясь, я выхожу в приемную.

Вахтер, завидев меня, кричит шоферу:

— Дюси-и-и!

— Не надо, — останавливаю его. — Я пройдусь пешком.

Ветер дует со стороны площади Борарош. Я поворачиваюсь к нему лицом и медленно бреду вперед.

Сбежал.

От чего?

Магнитофон не перестает твердить одни и те же слова. То они сливаются в сплошной гул, то звучат членораздельно; в паузах я слышу голос Холбы, который то повышается, заглушая голос Пали и мой собственный, то лишь служит фоном: «Склад полуфабрикатов забит до отказа; одними деталями хоть Дунай пруди, а других в запасе всего на два-три дня. Вот в чем беда. Все упирается в сборщиков. Мечутся без толку, собирают, разбирают, подгоняют, выполняя работу, которую обязан выполнить цех первичной обработки… Из-за нехватки деталей стоимостью в несколько форинтов задерживается выпуск продукции на сотни тысяч форинтов. Вот в чем зло, а не в том, что изделия устарели. За минувшие два года…»

Прохожу мимо телефонной будки. К счастью, нащупываю в кармане жетон для автомата.

Отвечает секретарша.

— Дорогая Мацока, если я не вернусь до вашего ухода, сложите все в мой письменный стол, ключ оставьте у вахтера.

— Ой, товарищ директор! — восторженно восклицает секретарша. — Вам звонили из министерства.

— Кто?

— По-моему, товарищ заместитель министра…

— По-вашему? Что значит «по-вашему»? Сколько раз говорить вам… — Я умолкаю, охваченный какой-то апатией.

— Простите, — оправдывается секретарша, — но, если вы через минуту смогли бы еще раз позвонить, я…

— Благодарю, не надо. Не забудьте оставить ключ.

Кладу трубку и, отыскав в кармане еще один жетон, тут же набираю другой номер.

— Прошу товарища заместителя министра. Да, это я, Янош Мате… Товарищ Фюлёп, кажется, звонил? Будьте добры, соедините… Я подожду.

На Шорокшарском шоссе жизнь бьет ключом, оно дышит, грохочет. Мимо меня проносятся машины, фургоны, едут подводы; по шоссе везут овощи, кирпич, мясо, цемент.

— Алло! Будьте добры, погромче. Не может? А когда?.. Хорошо, уточните, я подожду.

Мне почему-то вспоминается стихотворение давно забытое, но, видимо, хранившееся где-то в глубине сознания. Фрейд бы сумел ответить, почему и почему именно сейчас оно пришло мне на ум.

— Да, я слушаю… Не удалось поговорить с ним? Может, мне прийти сейчас? Как вы думаете?

Вспомнил! Их написал Фитцель, Линкольн Фитцель. Стихотворение называется «Кто-то». Стихи случайно попали мне в руки, когда я учился в институте.

В телефонной будке было душно, я вытираю вспотевший лоб и иду дальше.

«Кто-то. Никто. Кто-то. Никто. Кто-то. Никто…» — выстукивают в такт мои шаги.