Неправильный рыцарь - страница 11

Безукоризненное воспитание и следование рыцарским традициям, как всегда, обратились против него. После недолгого разговора (говорили и даже кричали, не в силах сдержать буйный восторг, в основном, собеседники Эгберта, а он лишь произносил: «Угу» или «Ага»), господин барон обречённо кивнул и криво улыбнулся. Со стороны могло даже показаться— не то у него зубы ноют, не то живот скрутило. Он нащупал тугой кошелёк, каким-то чудом уцелевший в густой, будто наваристый суп, праздничной толпе, бросил на него прощальный взгляд, полный не-че-ло-ве-ческой муки, закусил губу и — была не была! — дал увлечь себя в сторону знаменитого трактира. Там всю компанию давно поджидали остальные участники предстоящей попойки… э-ээ, торжественной церемонии.

…Последнее, что увидел вдребезги пьяный Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, скорей — что он с пре-ве-ли-ики-им трудом смог рассмотреть сквозь сизый дым и чад, витающие в трактире — была голова его коня, вороного арабского красавца, ради курьеза получившего имя Галахад.

Помутневшим глазам рыцаря (вернее, одному глазу — левому, так как правый оставался закрыт, несмотря ни на какие старания, да и его-то сиятельный господин барон раскрыл насильно, не раскрыл, а буквально раз-злепи-ил двумя пальцами, большим и указательным); так вот, помутневшему глазу рыцаря предстало дикое виденье. Его красавец-конь, просунув изящную голову в крохотное окошко, с неподдельным интересом разглядывал происходящее. При этом шея его вдруг как-то непомерно вытянулась, стала дли-и-и-и-ин-ной, то-о-он-кой, а голова — совсем крохотной, будто у мышонка, чтобы через минуту неожиданно вырасти до грандиозных размеров. Он неторопливо, с присущим ему достоинством и даже некоторым высокомерием обозревал убогое убранство комнаты и собравшихся в ней таких нелепых и (до колик, просто до колик!) смешных двуногих, то бишь — людей. Выражение морды Галахада было откровенно насмешливым и даже — («чур меня, чур!», подумал Эгберт) издевательским и слегка брезгливым. Встретившись взглядом с хозяином, он осуждающе покачал головой, презрительно задрал верхнюю губу, показав большие, один-в-один, сахарно-белые зубы, и… и дальше рыцарь ничего не помнил.

…Очнулся Эгберт от чьего-то мягкого щекочущего прикосновения к своему лицу. С пятой попытки разлепив веки (и то не полностью), сиятельный господин барон уткнулся взглядом в блестящую, иссиза-черную конскую морду. Галахад обнюхал хозяина, скривился, чихнул, фыркнул — и тут же демонстративно отвернулся.

Стряхивая с парчового камзола приставшую там и сям солому, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, попытался встать на ноги. Эта грандиозная (в данном случае) затея удалась ему тоже далеко не сразу. Примерно с третьей попытки. Почему-то здесь, в этом городе, Эгберту все удавалось несразу. К тому же, Галахад («мерзкая, мерзкая скотина!») все старания хозяина принять достойный вид и поменять горизонтальное положение на вертикальное сопровождал громким раскатистым ржанием. Он совершенно игнорировал сердитые, укоризненные взгляды Эгберта, бил копытами, мотал головой (сено-солома так и летела в разные стороны) и, не переставая, ржал.

Сеновал при трактире (не слишком просторное и уж никоим образом не уютное помещение) было потрясающе грязным. А перед входом, в луже разлитого вина или пива, в груде черепков, всегда кто-нибудь да валялся. Чаще рыцарь, иногда придворный госпожи графини и никогда — простолюдин. Таких сюда попросту не пускали. Вполне заслуженно трактир пользовался большой, хотя и дурной славой, поэтому и название имел соответствующее: «Утеха грешника». Неудивительно, что попасть сюда в сезон турниров было почти невозможно. Здесь безобразничала и куролесила ночи напролет одна знать — лишь дворяне могли позволить себе это (надо сказать, весьма недешевое) развлечение. Ходили слухи, что трактирщику покровительствовала сама прекрасная графиня. Скорей всего так оно и было: жирный негодяй драл от трех до семи шкур с каждого и никого, и ничего не боялся. (Даже самого Господа Бога, поговаривали злые языки.)

Постепенно в мозгу Эгберта стало проясняться. Воспоминания, как обрывки пестрой ткани, необычайно ярко представали его мысленному взору. Но…