Никоарэ Подкова - страница 32
— А ее и без вас раскрыли Марга-атаманша и ее тринадцать подружек. На лукавство они мастерицы, а вот порадовать мужа, подобного мне, не умеют. Ради кого собралось все племя Дэвиденов? Ради доблестных ратников, а среди них заслуженно числюсь теперь и я, собственной рукой поразивший кабана.
— Кабаненка, батяня Гицэ.
— Кабаненок, кабан — не все ли равно?
— Ну, понятно. Как вчерашний праздник похож на сегодняшний.
Гицэ Ботгрос покачал головой и выпрямился.
— Ох, хитрец, хитрец, уж не напоминай мне! Да, не похож сегодняшний день на вчерашний. Спустимся во двор и пристанем к тем, кто с радостным сердцем пирует. Только в горемычном сердце моем черная ночь.
Рассуждая подобным образом, Гицэ и дьяк примкнули к людям, собравшимся у погреба недалеко от дома управителя. Виночерпии, назначенные управителем, разливали в новые обливные кружки вино из только что просверленной бочки. Были там и седовласые старики-крестьяне, были и те, чьих волос еще не коснулась седина. А беззаботные парни, захватив с собою двух цыган-музыкантов, затеяли чуть поодаль на лужайке хору, чтобы люди могли полюбоваться вышитыми рубашками да ожерельями и венками девушек-красавиц.
На старике-скрипаче были убогие обноски, подаренные ему кем-то из внуков Давида Всадника: илик без единой пуговицы, красные шаровары все в заплатах да серый вязаный шерстяной колпак.
Тяжкое бремя прожитых лет согнуло его спину — был он некогда рабом у крымских татар. Но как искусно владел он смычком, то лаская, то дразня струны! Играл он, может статься, больше для самого себя, отдаваясь воспоминаниям о той далекой поре, когда он был таким же цветущим отроком, как подыгрывавший ему на кобзе внучек. Отрок был хорош в одежде из нидерландского сукна, подаренный ему мазылом, и гордо на всех поглядывал, ударяя по струнам кобзы; он считал себя атаманом и старшим на празднике. То были прославленные во всей округе Илие и Илиуцэ из цыганского табора, расположившегося невдалеке от мельницы Гырбову. Но слава не кормила и не поила их. В молдавском господарстве больше ценили песни, нежели песенников.
Издали смотрели на хору и на людей, теснившихся у погреба, мазыл Дэвидяну и его супруга, а также Младыш Александру и Илинка; они сидели на стульях под навесом крыльца. Вскоре, словно видение минувших времен, появилась рядом с ними матушка Олимпиада. Тогда Илинка поднялась и вошла в ту дверь, из которой вышла попадья.
В окошке с поднятым стеклом показалось бледное и хмурое лицо Никоарэ. Он поворотился к тому, кто вошел в горенку, а затем снова взглянул в окошко: лицо его как будто озарилось заходящим солнцем.
«Позади государя стоит и говорит дева», — подумал дьяк Раду.
Струя вина, лившаяся из бочки, стала ослабевать.
— Засуха наступает, — высказал свое мнение отец Чотикэ. — Подставим кружки, пока еще каплет, и поднимем их снова в честь наших дорогих гостей.
Гицэ Ботгрос подошел к нему.
— А за меня не поднимешь кружку, отче?
— Отчего же? Я пью за любого христианина.
— Не так говоришь, отец Василе, — упорствовал Гицэ. — Я спрашиваю твое преподобие, выпьешь ли за меня…
— А почему я должен пить за твою милость?
Священник тоже был навеселе.
— А потому должен ты пить за меня, что ныне совершил я нешуточное дело вместе с этими храбрыми воинами.
— Ладно, батяня Гицэ, я ничего против не говорю; выпью за тебя.
— Не так, не так, отец Василе.
— А как же?
— Выпей за одного меня и пожелай, чтоб свидеться мне, когда захочу, с любушкой своей ненаглядной.
— Батяня Гицэ, — мягко произнес поп Чотикэ, — ты видно, малость захмелел. Коли скажешь, с кем именно мечтаешь ты свидеться, тогда я пожелаю тебе свиданья.
— Не скажу.
— Ну тогда и я не пожелаю тебе.
Гицэ Ботгрос поманил рукой своего приятеля.
— Подойди сюда, дьяк Раду, рассуди нас. Я считал отца Чотикэ братом, да вижу — крепко ошибся. Прошу его, как перед богом, выпить за мое счастье, а он готов продать мою душу дьяволу.
— Зачем ты так говоришь, батяня Ботгрос? — жалобно взмолился отец Чотикэ.
— К тому говорю, что дожди перестали и подарил я кой-кому окорок убитого мною поросенка и знаю, что вечером случится великое происшествие.