О Господи, о Боже мой! - страница 12

— Ты какие уроки взяла?

— Я математику, историю и физкультуру.

— А я — биологию, обществоведение и немецкий.

— А я — физику, русский и звонить в звонок!

Наведалась я к директорше. Она, простая деревенская директорша, похоже, испугалась и отфутболила в РОНО: сама я ничего не решаю. Небось, и правда не решает. Поехали в Торопец. ЗавРОНО — пышная, как полагается по штатному расписанию, держалась с соответствующей важностью, задавала вопросы, как будто в первый раз слышит о нас (а уж слышала-переслышала). Потом потянулась рукой к цепочке на шее у меня — хвать! Оказалось — эх! — на цепочке часы, а не крест! (Ремешок у часов порвался, и вот я подвесила на цепочку. А крест мой возлюбленный нательный лежал на дне Наговского озера).

Но все равно нехорошо. Сказала, что мест нет ни в школе, ни даже в клубе.

Вернулись в Шешурино, напросились ночевать в дом, нас пустили. Тепло, духовито. И Ваня, кот рыжий, доволен наконец ночевать по-человечески. Они уже спят с Машей рядком, а нам с Игорем нет сухого места в подлунном мире. Он отравился пельменями в Торопце, его рвет всю ночь. Мы провели ее вдвоем в огороде. Я ходила за чайником в дом много раз, не давала спать хозяйке. Стало ясно, что ему надо ехать в Москву, в школу. И что этому Игорю еще рано сражаться с Голиафом, хоть он и похож на юного царя Давида.

А как нам — неясно. Но в те времена довольно часто случались чудеса.

Мы с Машей уныло разбирали мусор под дождем, когда приехали молодые муж с женой, вернее жена с мужем. «Два ангела на двух велосипедах…» — подумала я тогда то же, что Михаил Светлов в свое время. Хотя никаких велосипедов не было, но они как с неба свалились. Конечно, кого-то из них я растила (не телесно, но душевно), у кого-то была свахой на свадьбе, всего полгода назад. В Пушкине в церкви венчал их отец Александр Мень. Он сказал им проповедь строго (даже, казалось, гневно) и прекрасно об их пути. Мы все тогда видели его в последний раз. Мог ли путь их не быть строгим и прекрасным?

Ужасно (прекрасно) молодые и быстрые, они разобрали, закопали и сожгли мусор. Потом наняли в деревне грузовик, погрузили все лагерное, нас вместе с картошкой и рыжим котом, и увезли. Куда? Туда, где баба козлят под юбкой высиживала на высокой горе по-над речкой Любуткой.

А в соседней деревне Хотилицы мой знакомый диссидент, уже отправивший семью, растерянно оглядывал разоренный дом — шаткий диванчик, умывальник с хоботом, бобылем повисший над пустым местом, переданную (из-за рубежа!) кое-какую сильно поношенную одежонку, предвестницу гуманитарки — что увозить, что оставлять? Бесхозяйственный, он заботился передать нам (в хорошие руки) патиссоны — нечаянный удачный урожай. Как шестеренки больших часов, они разбросаны были повсюду. Хотилицкое время диссидента кончилось — часы сломались. Нам остались пальтишки, куртешки, пара валенок его жены, много ватных штанов. «Представляешь, — говорил он мне, — наткнулся в Андреаполе: ватные брюки — по рублю! Я взял десять. — С ума сошел, куда их? — Да куда угодно, двери обивать…» Это говорил зэк, который мерз. Как блокадник о хлебе.

Он оставлял нам альбом Питера Брейгеля-старшего, не от растерянности — может быть, от тревоги за нас. По указанию Перста.

Мы две, счастливые, смотрели творение Мастера и не подозревали, что это правда. О, Питер, о Брейгель, сознайся, что выдумал ты вереницу слепых, безногих калек, бандитов, грабящих путников, недоумков… Мы не верим, что есть монстры: жабы с женскими лицами, насекомые в рост человека, в железных доспехах, пауки с руками и пресмыкающиеся, похожие на людей, с икрой, лезущей из лопнувшего брюха, полугадов с отверстыми анусами…

Вот свадьба, пирушка, пляшут простые селяне. «Но лица у них неподвижны» — слова большого поэта. Новеллы Матвеевой.

Неподвижны.

А вот пейзаж чудной красоты, написанный одухотворенной кистью, но впереди — толпа праздно-многолюдная, равнодушная, занятая своими ничтожными делами — за ней почти не видно Несущего свой крест на Голгофу. Вселенское злодейство на фоне безмятежного, пленительного ландшафта.

Настал день, с которого я веду отсчет времени. Начало явления, которое постепенно, но и определенно становилось Любуткой, а прежде только извилистая речка с этим именем, безвестно начинаясь из болотца, окруженного чернолесьем и названного в незнаемые годы Погостом Николы Любуты, текла, успевая по пути нанизать на свое русло двадцать озер, впадала в Торопу, а уж та торопилась в Западную Двину. И что это был за Никола и какая у него Любута — Красота или Доброта? Не помнит из жителей никто.