О Господи, о Боже мой! - страница 23

Он: «Возьмите темы докладов». Они: «Это опять как в том году Анна Ванна прочла по бумажке слова какие-то непонятные. Мы институтов не кончали, нам эти слова неизвестные. Все равно не понимаем ничего. Да к чему все это? Дрова колоть мы их и так заставим». Одна усовестилась, взяла тему: «Патология раннего развития олигофренов». Многих на педсовете не было. К этому времени Евгений Григорьевич (тот, со стеклянным глазом) и Татьяна Павловна не были в запое, но они задержались прийти, потому что ожидался вопрос об их увольнении. Михаил Николаевич стрелял в то утро в себя из ружья (любовь), но в сердце не попал, раздробил плечо. Жена его, мать двух детей и двух близнецов, погибших на ближайшей неделе от довременных родов, не пришла. Ее и не ждали. Новая его — Михаила Николаевича (М. Н.) — любовь — Любовь Николаевна — мать троих детей и вдова удавившегося мужа (любовь) отсутствовала по понятным причинам. Посёстра (любовница) того, удавившегося, Миши тоже отсутствовала по непонятным причинам. Было удачно то, что Евгений Григорьевич запоздал насовсем, а то бы он вступил в перебранку с Олегом Ивановичем (паном Мисковым, как он его называл) и все бы окончательно запуталось и изъязвилось. Отношения их были испорчены с тех самых пор, когда Евгений Григорьевич был побратимом (любовником) бывшей пионервожатой. Но общественность в лице тестя и тещи вступилась за честь дочери. Пионервожатая, умываясь слезами, была посажена в автобус на Тверь. Евгений Григорьевич сильно переживал. Он еще раньше стрелял из ружья в своего соперника, но промахнулся. А теперь совсем расстроился и вот, выждав момент, он донес куда надо, что мать его соперника — интернатский делопроизводитель и кассир — выгнала самогон. Самогон гнали все, но по специальному вызову приехал ревизор. Ей предстоял суд по уголовной статье. Но Е. Г. еще почему-то перебил ей стекла.

Виктора Александровича (он завхоз и преподаватель столярного ремесла) не было не знаю почему, он тогда еще не был пойман ревнивым мужем у посёстры. Это потом он не работал, потому что был весь «рассечен» и тем мужем, и своей женой. Она была в интернате поварихой, сменной Веры Даниловны, но потом удавилась в пьяном виде. Ему сочувствовали и говорили, что сначала надо было убить ту суку — Вальку, с которой он проводил время, — завуча деревенской школы.

На том и разошлись. Еще были недовольны задержкой. Дома коровы не доены.

Устраивая зимнюю жизнь, мы с Машей научились топить русскую печку. Помучились для начала, потому что деревня выманила у нас бутылку спирта, оставленную диссидентом как НЗ, а дров не привезли. Здесь никому никогда нельзя платить вперед. Но мы выжили — топили всяким хламом, разбирали старый сарай. Стирали в большой миске, у нас не было таза. Я наладилась носить постельное белье интернатской прачке и платила ей по соглашению. Не подозревая худого, принесла в баню в очередной раз рюкзачок, вытряхнула бельишко в полутемной прачечной, полной то холодного, то горячего пара, и пошла на свое дежурство. Я из прачечной, а медичка — туда. Толстая беззубая Маня (Манефа — старинное русское имя) уже запустила наше белье в котел. Медичка заставила ее вытащить из котла и с мокрым понеслась в учительскую. Там устроила выставку, все собрались смотреть. Бедные наши простынки-недомерки, наволочки с заплатами, самодельные ночные рубашки — футболки с пришитым снизу подолом из чего-то, что нашлось… Все развешено было на стульях, с него текло. «Показ московской моды — ха-ха-ха! Так недолго и СПИД к нам притащуть — хе-хе-хе!» Пригласили меня. Ну что с ними? Повернулась и молча вышла. Заглянула к Мане в прачечную понять, в чем дело. Что-то незаконное? Маня плакала, слезами умывалась: пока шел показ в учительской, медичка приходила еще раз, спрашивала трусы. Трусов не было. Маня рыдала о том, что ее уволят, квашней с тестом через край колыхаясь в тумане, беззубым своим существом. Бедная Маня…

Я побежала стремглав под защиту цыплячьего крылышка, кроличьей лапки. Под малиновый абажур. Ничего не сказала Маше. Мы читали про Иосифа Прекрасного и его братьев. Наконец-то узнали, как все было на самом деле. Мы увидели своими глазами страну Канаанскую и землю Гессен. Как мы любили! Я — Иосифа Прекрасного, Маша — старого Иакова.