О Господи, о Боже мой! - страница 26

Тогда Маша вышла из шкафа… Ах, думузи, нельзя же быть таким кроликом!

Я все ей прощала: пусть никто не замарает ее ни казенным, ни грязным словом. Пусть даже в магазин не ходит за хлебом, чтоб не встретилась со злобным взглядом. Пусть марают меня. А она говорила: «Я боюсь, я не могу. Они все превращаются в больших жаб, страшных, с красными глазами и когтями на руках. Я вижу, вижу их!»

Больше мы не пошли в интернат, хотя суд нам и присудил вернуться на свои рабочие места. Ребят моих куда-то увезли, не осталось ни одного.

Хотилицы меня зауважали, приходили со словами: «Вот вы женщина умная, вам хорошо, а нам судиться с директором не начётно (невыгодно т. е.), он давеча дрался, вон выкинул с кухни».

Началась вторая зима, было очень темно. В темноте шел лохматый снег — не белый, а так чуть-чуть отсвечивал. В сумерках я отправилась за чем-то по деревне и встретила процессию: медичка вела ребят к автобусной остановке. Подбежал ко мне Власик. Куда ж его теперь, он только месяц как из Бурашева. Бурашевскую обработку ребята проходили за четыре месяца, а Власик отбыл год. Я посылала нарочных, узнать о нем, они говорили с главврачом. Он был возмущен, почему Власова интернат не забирает, почему не отвечает на запросы. «У него нет психиатрического диагноза, но раз уж он тут, мы его лечим. Бурашево не дом отдыха!» Когда Власика все-таки привезли в интернат, он торчал целыми днями у Маши в пионерской. И была у него идея, что директор берет его к себе заместителем. Никто ему не мешал так думать и оставаться среди Машиной малышни, которую она приручила за лето. Пока взрослые воспитатели были в отпуске, на пионервожатую возложили Власова и младшие классы. А теперь куда-то судьба его гонит?

Подбежали младшие во всем казенно-новом — Лилька и Маринка (Машины птенцы): «Нас везут в санаторий!» От остановки метнулась черная фигура бочковатой медички. С криками насчет того, что сейчас «она» (т. е. я) будет травить детей таблетками (т. е. наркотиками), она поволокла их прочь. И шепотом матюжки, матюжки.

Нет, ничего сейчас я не положила им в ладошки. Это раньше я носила витаминки в кармане.

В сторону интерната мы не смотрели. Я, хоть и не видела жаб, отворачивалась от зеленых корпусов. Огороженная территория была пропитана едким запахом детской тоски.

Мы повели совсем частную, тихую жизнь. Но в банные дни в темноте потихоньку ходили в казенную баню мыться. Гвоздик доверял нам ключ. Баня уже остывала, но пар стоял вокруг лампочек тусклой радугой. Везде были разбросаны шайки, т. е. тазы, будто после драки. Может быть и дрались, потому что всего два крана — горячий и холодный. Около них завязывались потасовки. За 30 минут класс должен был помыться. А краны хулиганские — если их хорошо раскрутить, они брызгали вбок ледяной водой и кипятком, и жалили, и шпарили. Ожоги бывали нередко. Но мы с Машей были вдвоем. Она ставила свою шайку под холодный и горячий краны одновременно и так мылась, не сходя с места. А я, обходя голенькие округлости, думала: до чего же монолитно это — и фигурка, и характер… Я учила ее пять лет, и она танцевала и была прекрасна. Я узнала счастье гончара — из сырой глины лепить сосуд. Неужели это мое создание? И еще я думала, обходя ее каждый раз со своей шайкой по скользкому полу: когда же она все-таки заметит, догадается, что мне неудобно, и подвинет свою шайку куда-нибудь?

Но, пока я думала, нас выследили и выгнали из бани. Мы оставались некоторое время немытыми, но скоро нас пригласила в частную баню жена Налима, потихонечку от него, когда он ночевал в Андреаполе. Его жена с дочками в эти периоды могли вздохнуть свободнее, и мы с Машей счастливо гостили у них, отогреваясь душой. По какому-то поводу я писала им посвящение, забытое и утерянное впоследствии, из которого запомнились только последние строчки:

Девочки у меня танцевали (пока не запретили это дело), у Маши рисовали, а ухаживал за ними наш юный жилец Дюша. Неизвестно, откуда узнал он про нас и явился на порог. А в путь он отправился в нежном возрасте из города Душанбе (если верить рассказам) еще до того, как изобрели слово «бомж». Потом он был хиппи, вернее, «у хипoв».