О Господи, о Боже мой! - страница 29

Было километра три до Мартисова, когда я услышала гудок поезда — нашего — здесь один поезд проходит раз в сутки. Сзади шли, тяжело дыша и чавкая сапогами — не услыхали. Я им не сказала. Вот и Мартисово. В окнах темно, избы в землю вросли, как будто уши прижали. Один фонарь мертвецки бледный на станции и одно окошко не спит в диспетчерской. И все затолкались туда — в человеческое, в спасение, в тепло и свет — забили все пространство между пультом и круглой печкой. Уже все раздеваются, наматывают на печку свое мокрое исподнее, пар валит… Очнулись больные. Их к печке… не обожгите, черти! Баба дежурная нам не препятствует, но и не знает, что с нами поделать. Поезд ушел почти час назад.

Я думаю: «Они сутки не выживут…» Дежурная стала звонить и вызвонила маневровый из Торопца. И прошло времени совсем немного — эта баба-диспетчер кричит: «Маневровый пришел, лезьте живее, он стоять не будет тут». Я выбежала — свистит, гудит, тяжело дышит, только копытом не бьет. Я кричу снизу машинистам, но ничего не до-кричала. А там, в диспетчерской, натягивают на себя мокрое, оно не натягивается, толкаются, что-то потеряли — носок, ботинок, а маневровый пыхтит за дверью.

Мы влезли по крутым лесенкам, по крутым переходам с перильцами, протащили больных прямо к машинисту. Маневровый домчал нас до Торопца в мгновение ока, но до больницы он не мог. От вокзала до центра города длинная как кишка улица. В маленьком городишке рано спать ложатся, двери и ставни запирают. Как мы добрались и нашли в ночном городе больницу, инфекционное отделение, не помню. Как донесли больных? Носилки-то бросили в Мартисово. Просто на руках.

Нашли. Долго стучались. В конце концов больных приняли, записали с моих слов и захлопнули дверь. Снова мы пошли по ночному городу, отыскали «Дом колхозника» — так до перестройки назывались гостиницы в маленьких городах. Нас впустили, мы заплатили за одно место, кто-то по очереди поспал. Остальных пожалели, оставили в прихожей на диванчике.

Утром мы атаковали инфекционное отделение. С нами говорили нелюбезно, ничего не разрешили — ни повидать, ни передать. Наконец вышла кряжистая пожилая инфекционистка и сказала твердо и грубо: «Нечего тут панику устраивать. Будут жить». Хотелось ее обнять, но в инфекционном отделении это совсем некстати.

Как будто и сами мы получили разрешение дышать, но прежде, чем начать дышать, мы должны были все свои данные сообщить той, которая с пристрастием нас допросила и все записала и, как оказалось, куда надо (т. е. в интернат) сразу позвонила. Инфекционисты люди четкие и жесткие.

Не догадавшись о худом, я уехала вечерним поездом в Москву — вставить злосчастный зуб, который перед тем придерживала во рту языком, и сообщить родителям в мягких тонах о больных. Ребята вернулись в Любутку. Знала бы я, что их там ждет, я бы ни за каким зубом не поехала. Потом уже узнала, что ночью из Мартисова пошел один Игорь — верный Машин паж. Еще в диспетчерской он потерял шапку (он вообще по жизни все терял), а погода дубела, задувала, морозила. Он дошел до первой и единственной деревни на пути — Спиридово (не иначе от Spiritus vini происхождением) и там заблудился в двух улицах. Кажется, отдавал концы. Но Ангел-хранитель концы не принял, а устроил ему встречу с пьяницами. Компания орала и дебоширила по деревне. Они нахлобучили на Игоря чей-то треух и поставили на дорогу, а сами пошли безобразничать дальше. Спасли. И забыли сказать, чья шапка. Он потом искал хозяина.

Маша открыла Игорю, а утром побежала на работу, но туда уже позвонили. Интернат отлучил Машу от работы, и это было делом рук того же Ангела, потому что в Любутке на следующий же день болезнь пошла косить наших ребят.

Те, кто был на ногах, носили по проторенной дорожке больных. Больше не опаздывали на поезд. Носили малышню прямо в рюкзаках, а больших — под руки или на плечах. Не догадывались, неразумные, уехать всем сразу, пока могли ходить. А Маша непрерывно кипятила посуду и постельное белье в тазу на плите. С ней неотлучно был Игорь — брат милосердия. Переболели все. Даже и в московских больницах повалялись.