О Господи, о Боже мой! - страница 34

Нас с Машей пригласили в Тбилиси на открытие инвалидного дома Наны Кипиани — грузинской матери. Нам купили билет на самолет. Нас приняли в доме Наны, ну не как родных, но приняли.

Никакого инвалидного дома еще не было, и назначено было торжественное собрание заинтересованных лиц. Список лиц отражал двухвековую (или больше?) связь грузинской и русской культуры.

Пока шла подготовка, мы с Машей были совсем свободны. В очень большой квартире, полной антиквариата, мы были как будто одни, пока не обнаружили в одной из комнат с диковинными никелированными предметами (позже узнали, что это тренажеры) девушку. Высокая, бледная, с черными (слишком!) глазами, бровями и метлой волос, она была совсем безмолвна, только вопрос в глазах, обращенный ко всем людям. Это была дочка Наны — причина всего происходящего и собирающегося произойти.

Нана и ее компаньонка Марина — сероглазая, светловолосая русская женщина — мало бывали дома в горячке подготовки к мероприятию, но Марина все-таки бывала и немного вводила нас в курс дела. Она переняла у грузинских женщин изящную манеру держаться, грузинский акцент и с милым грузинским юмором объясняла, что Нана появляется в доме, чтобы сменить шубки: каракуль, песец, норка годятся для разных визитов.

Марина заботилась о Нане. Мы заботились о себе сами. Надели одну на двоих шубу — неизвестного зверя мех, — которая уже проявила себя не лучшим образом в Финляндии, и пошли смотреть во все глаза.

Можно ли было думать, что Тбилиси — серый город? Серые грязные дома, не скрытые роскошью листвы, серая пыль завивается, не умиро-творенная снегом, безлюдный проспект Руставели. Холодно, голодно. Но мы нашли, хоть и не сразу, ларек, купили хлеба и треугольный пакет сливок, отправились с бесприютного Руставели искать приют, чтоб укромно съесть свою добычу.

Улицы вились все прихотливее, дома становились обшарпаннее, а мы все вверх, и вот перед нами стена каменного обрыва и конец всего жилого. Пятачок нейтральной территории нашли на горной помойке между двумя домами, за веревкой с бельем, в милом грузинском неореализме, плюс общество уличного кабыздоха. То ли мы его неосторожно погладили, то ли просто в глаза посмотрели? Что было печально, так это то, что он, заигрывая со мной, хватал полы шубы. Ее на глазах становилось меньше, но он ничего не хотел понимать — трепал меня и, казалось, привязался к нам навеки. В поисках другого Тбилиси мы пошли дальше, но долго не могли найти того, который я знала и помнила. Мы спускались, поднимались, пока не достигли главной высоты. Мтацминда, великие могилы. Цвет вечного покоя — серый. И вдруг, как вспышка цвета, как всплеск — высокий холм цветов — живых среди зимы, как возражение вечности! Но никого вокруг, и мы не можем ничего прочесть на лентах: вязь грузинских букв нам недоступна.

Спустились. Собака с нами. Может быть, мы дали неосмотрительно какой-то кусочек противному псу? Ветер благотворительности веял над еще не обвалившимся СССР.

Наконец Нана Кипиани обошла нужных директоров, министров и просто людей, связанных с ее мужем. Муж — директор винного завода или министр виноделия — что-то в этом роде. Сам он появлялся в квартире, но был отлученным или разведенным (это не имеет значения), потому молча проходил в одну из комнат, где находились седло, уздечка и плетка старинной дорогой выделки, и уходил. Вероятно, это было его прошлое, потому что сейчас он не походил на джигита.

В торжественный день Марина уложила феном волосы себе и мне. Мы двинулись. В театральном зале набралось народу до половины амфитеатра. На сцене Нана Кипиани — грузинская мать — в длинном черном (разумеется), ниспадающем до полу, среди белых лилий. Она была немногословна: красноречивее слов убеждала людей ее склоненная голова — серебро с чернью — в сторону сирых.

Зато другие говорили выспренние речи. Сказала речь и я, чувствуя себя призванной, а Маша только слушала. Из ценных мыслей высказана была такая: нация, которая не печется о своих убогих, обречена на вырождение. Sic!

Выступали академики, основатели направлений, руководители научных институтов. В завершение священнослужитель в рясе благословил нас всех. На сцену общественной жизни грузинская Церковь вы-ступила немножко раньше российской.