О Господи, о Боже мой! - страница 35

Нана с чувством, но и с достоинством благодарила всех, кто выступал и кто не выступал, но сидел в первом ряду. Марина шепнула: «Они много дали». Вечером был банкет. Еще не родилось слово «презентация», еще много чего не родилось тогда и рождалось на глазах, — и новые слова, поспешая за ростом нового, как костюм, не всегда ладно сидели, а чаще были с чужого плеча.

Мы проследовали в гостиницу «Иверия». Кабыздох, поджидавший нас с Машей у всех дверей, помахивая хвостом, прошел за нами в роскошный вестибюль «небоскреба», но там нас разлучили. А мы поднялись на этаж, с которого гости должны были любоваться ночным Тбилиси с высоты птичьего полета. Но Тбилиси был слабо освещен, удовольствие вышло неполным. Зато полон был длинный стол, уставленный дивным питием и яствами. Чудесной улыбкой встречал тамада. И потекла река речей, упоительная, как грузинское вино, а вино текло рекой, терпкое и пряное, как изысканные речи. Художники и писатели, философы, ученые — с кем не стыдно сидеть за одним столом — говорили из древней мудрости, из грузинских и русских поэтов, из своего сердца.

Не было только Звиада Гамсахурдия, но говорили, что он прислал свой привет — гамарджоба! — славному делу Наны Кипиани. Он был тогда первым человеком в Грузии.

Никого не пропустил тамада: все говорили с поднятым бокалом, и я сказала что-то остроумное от души. А неостроумного и без души здесь просто не говорили. Мелькнула мысль, что на сиротские деньги гуляем. Но думалось и другое: грузины не могут иначе. Иначе у них ничего не получится. Успокоительная мысль.

Уже не было сил принимать грузинское гостеприимство и выдавать на-горa русскую душу, но тут обнаружились старые знакомые и почти забытые друзья, которые когда-то жили у меня в доме, музыканты, художники — вот он глубинный союз, нескончаемая свадьба культур…

На новом дыхании потекли беседа и вино. Вот уже русскую даму от прессы, совершенно раскованную, проводили под руки в номер. Дамы от образования или от соцобеспечения ушли своим ходом. Мы продержались дольше, памятуя, что не в вине истина, но в конце концов и нам отрядили номер-люкс, где мы отдались в объятия Морфея. А наутро нас подхватили и повели туда, где было много музыки, много прекрасных картин, где снимали «Покаяние».

И еще. Нас привели в дом Мераба Каставы. Он погиб на этой неделе. Автоавария. Или убийство. Его могила на Мтацминда…

Двери настежь, пустые комнаты бедного дома. Там мать. Она, маленькая, лежала как камушек, укрытая с головой. Не шелохнулась на наш приход. Человек, близкий Мерабу, провел нас в бывшую его комнату. За три дня до нашего приезда Мераб был, вот здесь. Но слух отказывал слышать, душа — принять.

Мы уже летели над Кавказом. Горы в закате. Маша прильнула к иллюминатору, я поглядела в последний раз на свою молодость. Самолет вошел в облака, я — в страну прошлого.

Кастава и Гамсахурдия были вместе. В первый раз я увидела их, когда диссиденты бражничали за убогим застольем лет пятнадцать назад на московской кухне. Хозяйка сказала смешной тост: за то место, где нету денег! — Так это ж в тюрьме! — рассмеялись гости. Особенно Звиад был в ударе — сверкал. Мераб не смеялся — молчал. Я даже подумала, что Мераб плохо понимает по-русски. Потом мне сказали, что он специалист по русской литературе какого-то века. Он был широк в плечах, серебрист головой, мужественно красив. А Звиад рядом с ним был тонок и сладок, как персидская миниатюра.

Потом они были у меня. Они принесли здоровые чемоданы, полные «Архипелага ГУЛАГ» (я занималась хранением и распростране-нием). С ними был третий, молодой, который ринулся бежать прямо с порога. «Вспотел, бедный, от страха». Кастава ушел скоро, а Гамсахурдия не спешил. Я поразилась, поглядев в чемоданы, — типографская печать! В переплетах! Это как же вас еще до сих пор не посадили?! — Кого? Меня? Сына грузинского классика? У них завтра памятник Ленину взлетит на воздух, если меня посадят! КГБ это знает, они боятся, — сказал Гамсахурдия с замечательно грузинской интонацией. Дальше, справившись, когда вернутся мои дети из школы и детского сада, он повел себя как Налим или как грузин в большой кепке. Пришлось сказать ему, что это не повод.