О Господи, о Боже мой! - страница 36

Но его таки посадили, не побоялись, и Каставу тоже. Правда, Гамсахурдия скоро вышел и не заслугами отца, а собственными усилиями: публично каялся, признавал вину, по телевидению отрекался от своих друзей. Диссиденты после этого не подавали ему руки. Кастава отсидел весь срок. Теперь Грузия вознесла его, мертвого. Он вместе с великими над городом, на Мтацминда.

Живой Гамсахурдия вознесся на вершину власти. «Черные колготки» (женский батальон) охраняли его.

И еще смешное лезло в голову. Тогда, лет пятнадцать назад, когда стало известно, что Гамсахурдия посадили, диссиденты стали разыскивать — где? Поспешили с продуктовыми передачами во все учреждения, во все очереди, где можно было предполагать найти арестованного. Так всегда искали исчезнувших в общей яме КГБ. Меня отрядили в Сербского — Институт судебной психиатрии. Собрала я кулек с известным набором: печенье, кусковой сахар, крутые яйца… Прихожу на Кропоткинскую, запыхалась, но прием передач только что закончился. Я — упрашивать в окошко: «Я с поезда из Тбилиси». — «Кто вы ему?» (Принимают только от близких родственников.) «Жена», — говорю (ни мать, ни сестра по внешности не проходят). Говорю и дрожу: рядом сидит смуглая женщина в ожидании чего-то. Не жена ли законная?

Упросила я окошко, взяли у меня передачу. Значит, здесь он! Возвращается охранник и говорит мне: «Эй, которая с поезда тбилисского — а яйца-то горячие!»

Весна — глуповатое время…

И вспоминать потом приятно, но неловко.

Когда в Москве настоящей весной еще не пахло, случались только оттепели, у народа уже началось таяние мозгов. Как это было, наверно, в Февральскую революцию (теперь тоже конец февраля — начало марта) — митинги, демонстрации, лозунги: «Партия, дай порулить!» От таких плакатов дух захватывало.

И ничего в этом не было удивительного (и нового). Точно так же захватывало дух у нашего старшего товарища Песталоцци ровно 200 лет назад, во времена Французской революции. Он запечатлел это в записке: «Да или нет? Декларация о политическом самосознании европей-ского человечества, составлена свободным гражданином». Он имел в виду детей бедноты. Он взял на себя поручение открыть новое воспитательное учреждение для бедных детей. В этом была вопиющая общественная нужда. Он писал о «первом часе своего практического существования для осуществления великой жизненной грёзы».

Чтобы в новой прекрасной жизни не были забыты дети-инвалиды, мы основали «Фонд Выготского» (Выготский — детский психолог-психиатр бывших времен). Не мы, конечно, придумали — люди посерьезнее нас: в президиуме доктора-профессора, академики (кажется, один). Но мы в зале, и всей душой «за». Дальше — больше, в какие-то из тех времен я даже сказала речь в Белом доме. И хотя мне всего немного дали поговорить, но мысль я заронила. Кому? Каким-то людям, с которыми потом я не встречалась. А они, думаю, не встречались с живыми детьми, иначе мы где-нибудь бы пересеклись.

Про детей нам писали из Туапсе, и мы поехали посмотреть своими глазами.

Здесь весна уже просыпалась, приоткрывала сонные веки. По утрам было заметно, что рождаются влажные младенцы растений, некоторые в мягком пуху.

Мы не сразу попали к тому, кто приглашал нас. Церемонно нас препроводили и доставили. Полдня мы поднимались все выше в горы и достигли. Это была свежесрубленная занозистая изба еще в опилках. Он сам вышел на крыльцо и узнал в нас тех, с кем знаком был по письмам. Был подан обед — каша с тушенкой в алюминиевых мисках — и постелена постель — спальные мешки на нарах. Однако в них не было надобности, так как ночь прошла в беседе.

Детей на тот момент было двое — девочка и мальчик. Кроме Хозяина был еще тот, который нас доставил и опекал, по имени Герасим. Колечки первой бороды золотились, свидетельствуя, что хоть и юн, но муж, а не ребенок.

Дети спят. Девочка вздрагивает и мечется во сне. Хозяин, тихо разговаривая тут же на нарах, смотрит все время на детей и прикладывает руку к дрожащей ручке и голове. Она затихает.

Сон победил нас в конце ночи, а хозяин на рассвете ушел с детьми вниз, не прощаясь (здесь такое суеверие).