О Господи, о Боже мой! - страница 43

стр.

Хорошо ли, плохо ли мы живем? Висим на волоске. Нам только краденых коней не хватает! Мы не задаем вопросов. Провидение ведет нас.


…Но замысел не полон до конца,
Определенной цели не имея.
Ступайте же, и Ева, и Адам,
По прочим непродуманным садам, —
Да что сады — плутайте в буреломе,
И мучьтесь, и питайтесь от земли!
Вкусив от древа, вы превозмогли
Соблазн остаться тварью в общем доме.
Владимир Лапин

Читатель: — О чем это?

— О Жизни.

— Зачем в Жизни поэзия?.. И без нее все происходит.

— Да. Можно кормиться и размножаться… Соблазн остаться тварью…


Жизнь наша временами была уединенной, но в каникулы приваливала толпа московских школьников (моих бывших), стали наезжать и их родители. Появлялись ходоки из разных мест. Бывали всякие чудаки, престранные и страшноватые. TV нас воспело еще раз зимой и еще раз весной. Народная тропа к нам не зарастала.

То заехали две женщины из Одессы. Полтора суток у нас они не спали, не гуляли — распускали старье и вязали носки. Связали две пары носков для Пончиков и уехали. Отпускные дни кончились.

В злую черную ночь среди зимы в дверь кто-то поскребся. Пончики открыли и ужаснулись виду человека, погибающего на нашем пороге. «Музырчук! — вскричали они. — Он наш, интернатский!» Был он весь как будто один здоровенный нос, как птичий клюв, и на нем замерзшая сопля. Оттаявши, он рассказал нам, что приехал из Торжка на велосипеде (300 км, январь!), правда, на каком-то отрезке его взяли — с велосипедом! — в автобус. А велосипед он купил, много лет копил деньги. Пончик пояснил его рассказ: «Деньги у нас делают — берут журналы на помойке, нарезают из них лапшу и клеют разные там бумажные вазочки-корзиночки. У нас покупают! Или летом ягоды собирают, жителям продают». Мы поразились подвигу и приняли Музырчука. А могло ли быть иначе? Превозносили и славили его, рассказывали всем. Не помню, как узналось, что история велосипеда короче и проще: он был украден в Андреаполе. Музырчук ехал на нем 33 км и 2 км велосипед ехал на Музырчуке. Мы решили, что он должен отдать велосипед хозяину, так как знал, у какой двери спер. С ним поехал Машин крестный, гостивший у нас. Он проводил с ним долгую душеспасительную беседу. Поехали в Андреаполь. Дело сделали и ждали автобуса назад. Оставалось минут 30, прохаживались пассажиры туда и сюда. И вдруг перед их глазами пронесся наш Музырчук на мотоцикле. Машин крестный успел за ним только головой мотнуть, как тот скрылся в конце улицы. Перед самым отходом автобуса Музырчук вышел пешком с другой стороны, грязный, битый, но живой. Со своим вислым носом и каплей под ним. Действия его комментировали дома Пончики: он увидел мотоцикл у обочины и вскочил на него первый раз в жизни. На что давил — не помнит, но мотоцикл поехал, и быстро. Остановило его какое-то препятствие. Он упал на бок. Кто-то успел побить его, но не смог догнать, и вот он снова наш. Убыл он от нас тоже на мотоцикле, угнал из соседней деревни. На этот раз длина пробега была больше, он направлялся в дальнее путешествие, но на пути в Андреаполь его встретил кто надо и отправил куда надо. Куда — нам не сообщили. Через полгода его видели в Бурашеве отекшего-оплывшего, тихого.

Однажды, стоя на крыльце и глядя, по обыкновению, из-под руки на дорогу, мы спорили: мужик, нет, баба. И что-то сияло издали и сбивало нас с толку. И вот подошел человек с улыбкой. Все 32 зуба золотые, а улыбка была навсегда, потому что рот у него не закрывался — разодранный или разрезанный — и из него текла длинная слюна. Михалыч. Его прислала к нам общественная организация «Тюрьма и воля». «Ну что ж, Михалыч, организация почтенная, заходите, гостем будете…» — «Я не в гости, я жить».

Михалычу было 54 года. 28 на воле, 26 — в тюрьме. «А за что, Михалыч, столько вам определили?» — «Да за мелочь. Возьмешь с завода то, возьмешь это». Что-то поделывал у нас Михалыч, но недолго. Украл 400 рублей. Накрыли его, он легко признался, но сказал, дескать, не жалейте об них, я вам отплачу. И стал мало бывать дома — все шире делал круги по деревням и носил нам оттуда краденое. Принес даже икону Богоматери — большую литографию в золотой фольге и выгоревших цветах. И хвастался боевыми подвигами: кто-то его хотел пришить, а он возьми да проколи все шины, кто-то еще что-то… Я: «Михалыч, расстаемся, больше ни дня чтоб у нас не оставался». Он: «Ни за что». Я: «Без разговоров». Он: «Так я же люблю!» — «Воровать?» — «Нет, вас. Влюбился. За всю жизнь. Не могу пережить…». И глазом сверкнул еще жарче, чем зубами. Дело было среди огорода, вокруг никого. Я пошла на Михалыча, и он наконец ретировался. Зашел за горизонт. Только деревенские мужики поминали его матерным поминанием.