О Господи, о Боже мой! - страница 43
Хорошо ли, плохо ли мы живем? Висим на волоске. Нам только краденых коней не хватает! Мы не задаем вопросов. Провидение ведет нас.
Владимир Лапин
Читатель: — О чем это?
— О Жизни.
— Зачем в Жизни поэзия?.. И без нее все происходит.
— Да. Можно кормиться и размножаться… Соблазн остаться тварью…
Жизнь наша временами была уединенной, но в каникулы приваливала толпа московских школьников (моих бывших), стали наезжать и их родители. Появлялись ходоки из разных мест. Бывали всякие чудаки, престранные и страшноватые. TV нас воспело еще раз зимой и еще раз весной. Народная тропа к нам не зарастала.
То заехали две женщины из Одессы. Полтора суток у нас они не спали, не гуляли — распускали старье и вязали носки. Связали две пары носков для Пончиков и уехали. Отпускные дни кончились.
В злую черную ночь среди зимы в дверь кто-то поскребся. Пончики открыли и ужаснулись виду человека, погибающего на нашем пороге. «Музырчук! — вскричали они. — Он наш, интернатский!» Был он весь как будто один здоровенный нос, как птичий клюв, и на нем замерзшая сопля. Оттаявши, он рассказал нам, что приехал из Торжка на велосипеде (300 км, январь!), правда, на каком-то отрезке его взяли — с велосипедом! — в автобус. А велосипед он купил, много лет копил деньги. Пончик пояснил его рассказ: «Деньги у нас делают — берут журналы на помойке, нарезают из них лапшу и клеют разные там бумажные вазочки-корзиночки. У нас покупают! Или летом ягоды собирают, жителям продают». Мы поразились подвигу и приняли Музырчука. А могло ли быть иначе? Превозносили и славили его, рассказывали всем. Не помню, как узналось, что история велосипеда короче и проще: он был украден в Андреаполе. Музырчук ехал на нем 33 км и 2 км велосипед ехал на Музырчуке. Мы решили, что он должен отдать велосипед хозяину, так как знал, у какой двери спер. С ним поехал Машин крестный, гостивший у нас. Он проводил с ним долгую душеспасительную беседу. Поехали в Андреаполь. Дело сделали и ждали автобуса назад. Оставалось минут 30, прохаживались пассажиры туда и сюда. И вдруг перед их глазами пронесся наш Музырчук на мотоцикле. Машин крестный успел за ним только головой мотнуть, как тот скрылся в конце улицы. Перед самым отходом автобуса Музырчук вышел пешком с другой стороны, грязный, битый, но живой. Со своим вислым носом и каплей под ним. Действия его комментировали дома Пончики: он увидел мотоцикл у обочины и вскочил на него первый раз в жизни. На что давил — не помнит, но мотоцикл поехал, и быстро. Остановило его какое-то препятствие. Он упал на бок. Кто-то успел побить его, но не смог догнать, и вот он снова наш. Убыл он от нас тоже на мотоцикле, угнал из соседней деревни. На этот раз длина пробега была больше, он направлялся в дальнее путешествие, но на пути в Андреаполь его встретил кто надо и отправил куда надо. Куда — нам не сообщили. Через полгода его видели в Бурашеве отекшего-оплывшего, тихого.
Однажды, стоя на крыльце и глядя, по обыкновению, из-под руки на дорогу, мы спорили: мужик, нет, баба. И что-то сияло издали и сбивало нас с толку. И вот подошел человек с улыбкой. Все 32 зуба золотые, а улыбка была навсегда, потому что рот у него не закрывался — разодранный или разрезанный — и из него текла длинная слюна. Михалыч. Его прислала к нам общественная организация «Тюрьма и воля». «Ну что ж, Михалыч, организация почтенная, заходите, гостем будете…» — «Я не в гости, я жить».
Михалычу было 54 года. 28 на воле, 26 — в тюрьме. «А за что, Михалыч, столько вам определили?» — «Да за мелочь. Возьмешь с завода то, возьмешь это». Что-то поделывал у нас Михалыч, но недолго. Украл 400 рублей. Накрыли его, он легко признался, но сказал, дескать, не жалейте об них, я вам отплачу. И стал мало бывать дома — все шире делал круги по деревням и носил нам оттуда краденое. Принес даже икону Богоматери — большую литографию в золотой фольге и выгоревших цветах. И хвастался боевыми подвигами: кто-то его хотел пришить, а он возьми да проколи все шины, кто-то еще что-то… Я: «Михалыч, расстаемся, больше ни дня чтоб у нас не оставался». Он: «Ни за что». Я: «Без разговоров». Он: «Так я же люблю!» — «Воровать?» — «Нет, вас. Влюбился. За всю жизнь. Не могу пережить…». И глазом сверкнул еще жарче, чем зубами. Дело было среди огорода, вокруг никого. Я пошла на Михалыча, и он наконец ретировался. Зашел за горизонт. Только деревенские мужики поминали его матерным поминанием.