О Господи, о Боже мой! - страница 50

С Кирюши началась собственно инвалидная работа. Ведь Пончики не были инвалидами, хотя имели диагноз. Его неудобно произносить, но один раз можно, раз уж они его официально имели: «олигофрения в степени дебильности». Ну а Кирюша стал корифеем в нашей жизни, в Любутке. Внес ясность, что надо делать.

Из всякой переделки я возвращалась к Маше — любой ценой. Потому что она ждала. Мне бы задержаться, переночевать в тепле, а наутро по свету беспечально и безопасно дойти. Или побыть лишний день в Москве, чтобы кроме кабинетов повидать живых людей, родных, с которыми рассталась… Но… Маша ждала!

Ждала и шила лоскутное одеяло, набирая из мешка припасенное старье. Она шила на руках сотни лоскутков — по бедности и неопытности все разного размера, все с надставками, надбавками — как она свела к целому?

Средний большой квадрат — оранжевые перцы, тонкое узорочье по густо-синему. Да, это платье мое, я ходила в нем последнее лето в интернат, но оно было с чьего-то плеча, не новое и разлезлось к концу сезона. А на подоле нашелся целый кусок. Еще и фотография есть, кто-то из ребят снимал: я посередине, в этом платье — и часы на цепочке, Жан и Зёмик по бокам. Жан до пояса голый, Зёмик в пиджачке школьном на голое тело. Я обнимаю их за плечи и так неудобно: Жан повыше меня и пошире, а Зёмик намного ниже. И все смеемся. Смеемся потому, что позади нас Прудка — лужа, в которой ближе всего можно искупаться. Но купание запрещено. Но способ есть: купаются голые, а я стою спиной. Потом считаю до десяти и поворачиваюсь. К тому моменту они выскакивают и надевают сухие трусы. Мы строем идем домой, и медичка на входе щупает трусы, но…

Вот лютики-цветочки веселых тонов — трусики Маши, другой Маши, моей дочки — стебелечку тонкому на даче в Ильинке. В те времена я сама детям шила. А Маша уже давно не стебелек — расцвела смуглой розой.

Этот красный лоскут — парус. Моя мама, направляя моего отца из его серьезных экспедиций в несерьезные, хотела плавать под алым парусом. Отец, относившийся к маме более чем серьезно, ее желаниям не ставил предела. Алого шелка не нашли, он весь тогда шел на знамена. Это вообще могли в то время истолковать неправильно — применение кумача в бытовых целях. В результате купили красный ситец с мелким черным рисунком — блошками или лапками. И под алым парусом на желтой резиновой калоше родители поплыли. А из настоящего красного флага с серпом и молотом были у моих детей трусы. Я их надевала своему сыну, только не в детский сад. Он носил их долго и не раз посрамил, что тешило тогда наше диссидентское чувство. Но сейчас Маша их не применила, с ними было покончено.

Этот линялый горошек — от моей бывшей свекрови. Мы жили с маленькой Машкой, моим мужем и свекрами в одной комнате, разгороженной шкафом. Я считала, что происходит драма Островского «Гроза». Свекор со свекровью не были злыми людьми, они просто говорили, как мне жить. Свекровь поучала: постельное белье надо метить, чтобы его не сняли с веревки во дворе. Метку надо вышить с одной стороны цветными нитками, а с другой (тайную) белыми. Соседи спорют явную, а я поверну с другой стороны и скажу: нате-ка, выкусите! На трусах мужчин наших надо было вышивать букву П — «перед».

Сарафанчик-раздуванчик — это море в блестках, ветер в брызгах треплет мне волосы и подол. Коктебель, мой молодой муж лежит на теплой гальке и смотрит на меня.

А этот серый в белых цветочках — это уже совсем все другое…

Голубой — беременное платье Машиной мамы, когда она носила близнецов Машу с Вовкой. Вот и розы — Машин сарафан гармаевских времен.

Как она могла, Маша, собрать всю мою жизнь и пришить к своей? Здесь все-все, что осталось от моей жизни, ее пестрая сумма, последняя служба ее лоскутов. А теперь кто я? Где я сейчас?