О Господи, о Боже мой! - страница 51

Не удивительно ли? Я удивлялась и радовалась новым силам, проявлявшим себя в бывшем ребенке. Она неукоснительно ухаживала за мной: горела ли я в лихорадке, проткнув ступню гвоздем (это еще на аллигаторских работах), моталась ли по хлябям в кабинеты, я находила прилежно убранный дом и выстиранное свое белье. Я протестовала насчет белья, но она не слушала.

Вернувшись из Швеции, Маша стала звать меня на «ты». Призналась, что беззвучно давно говорила «ты». Я давным-давно, еще в Ветажетке, сказала ей: зови меня так, как тебе удобнее. Но было неудобно или трудно переступить порог или просто робела. Теперь робость куда-то делась. Теперь я уже не тетя Алёна, просто Алёна.

Она быстро набирала силы по всем статьям. Руководила ребятами, которых была всего на два года старше, водила Кирюшу, заплетя пальчики за пальчики, взяла в руки хозяйство, говорила, смеясь, что хочет быть ключницей. У нее уже на поясе звенели ключи — немного, мы тогда почти не запирались.

Но хозяйство — это не диво. Диво было то, что она писала.

(Здесь уже не приходится говорить о глагольных рифмах. Верлибры ее свободны вполне, форма нигде им не тесна. В 20 лет она не пишет женских стихов. Здесь есть настоящая поэзия. Человек, в котором есть настоящая поэзия, открыт высшим сферам. Ведь поэзия изливается оттуда…)

Я превозносила Машу, а она была предана мне. Она не могла за-снуть, если я не скажу «спокойной ночи», и плакала. А я кончала поздно хозяйственные дела. Наутро она не смотрела на меня, я видела только спину. Спрашивала: «Что же ты не смотришь? У нас так славно было вчера, ведь я не успела сделать за ночь ничего плохого?»

В один вечер она рыдала и говорила мне вот что: «Я не знаю, кто я здесь! Я делаю все то же, что и ты, но делаю хуже, да?» Была истерика. Я кинулась утешать: «Как ты не знаешь, ты здесь… без тебя здесь…» — и это была правда. Без нее не было бы того, что было. Такой оборот дела… Я помню этот вечер и все дословно, что говорилось, и чем дальше, тем больше причин мне его помнить. И вот написала письмо.

Думузи, в новогоднюю ночь я пишу тебе письмо о тебе.

Я учусь у тебя откровенности и серьезности тона, учусь и другим предметам, трудным для меня. Вот прошло три года, и я продвинулась чуть-чуть.

Тебе случилось спросить у меня про себя — кто ты здесь? Мне еще не случилось тебе ответить. И хотя я давно всматриваюсь в глубину нашей встречи и знаю ответ, однако слова не рождались, они замерзали на выходе. Но в эту ночь я решилась преодолеть мороз.

Ты — мой ангел-хранитель на земле, наместник ангела небесного. Ты мне и дитя и мать в одном лице, ты — моя семья.

Я нашла тебя, чуть не в лукошке. Взяла и пошла дальше, не думая, что за поклажу я несу. В те времена я блуждала в сиротстве по людским толпам. Я стала заботиться о тебе прос-то так, без дальнего умысла, и сиротство мое кончилось.

И вот уже мы стоим двое наверху холма, как будто светает, стали видны дали и дорога наша через лес. Нас двое. Среди нас нет ни мужа, ни жены, но нас так значительно двое, что ясен умысел об третьем.

Мы идем по черному зимнему лесу и по белому, небесному. Елки черные и белые сходятся навстречу друг другу, как пальцы Мальчика с твоими пальцами, когда вы дружите ладошками. Все хорошо. Все хорошо, а ты горюешь. Что же ты плачешь, мокрое солнце мое?