О Господи, о Боже мой! - страница 58

Явился Евгений Алексеевич скоро, один, убитый горем. Рассказал, что в поезде начались у нее схватки. Они сошли с поезда в каком-то пункте, там был роддом, где благополучно она произвела на свет младенца. Евгений Алексеевич жил в гостинице, носил ей виноград и пр. На 3-й день ему сказали, что мать сбежала, ребенка оставила. В отчаянии и безумии он хотел взять ребенка, да кто ж ему даст!

И вот он приехал, он будет жить в каком-то из купленных домов, он добьется усыновить ребенка, он разыщет ее… А пока дайте деньги обратно… Но денег у меня нет. «Обман, грабеж, я заявлю!» Исчез на месяц, вернулся, решил пожить, но страшно тосковал, говорил о ней все время, а то начинал кричать и требовать деньги, не будет он в этой дыре жить, уезжал в Андреаполь и там кричал-надрывался на вокзале и возвращался, кричал на меня. В конце концов я сказала, что положу на его имя в сберкассе Андреапольской и положила, хотя не сразу, когда набрала. Доходили слухи, что он еще выступал с обвинениями на улицах, в закусочной… Но с тех пор, как я перевела деньги, утихло. Я думаю, что его убили с этими деньгами. Еще год спустя звонили из ОВД Твери — розыск: узнавали про Ольгу. Я едва вспомнила ее фамилию.

В марфушиной избушке поселились интернатские ребята, а фин-ский на 210-м так и остался стоять пустым. Вряд ли сейчас от него что-то осталось. Архаровцев наших тоже жизнь разбросала в разные стороны. Имущество они пропили-продали, в доме, где они жили, запустение, наверно, сейчас уже обвалился он.

Были неудачи, как дальний гром. Были беды, но не подумала я, что это предупреждение.

В первых годах Любутки была перестройка, сыпались обломки старого уклада, и среди этого всего остались брошенными и голодали породистые лошади на ВДНХ. Какой-то человек увел к себе на дачу коня-трехлетку першеронской породы. Потом он замучился держать лошадь на участке, замучился и першерон. Через третьи руки подарили его нам. У нас тогда уже были Принц и Вишня, но дарового (почти) отчего не взять? Сказали, что он холощеный, на что фыркали, узнав, наши конноспортивные девушки, но когда увидели его, то перестали фыркать. Был он выше принца, шире в груди да и вообще по всем статьям превосходил. Масть почти белая в серых яблоках, а местами серая в белых. Ноги мощные, лохматые.

Шарлотта привезла его на грузовике, и (как и первых лошадей) прикатили ночью. Зима. Ни уздечки, ни седла — с уздечкой в Москве накладка вышла. Высадил шофер, как и тогда, на обрыв, до Любутки не довез, уехал. Вот она ночью из шнурков и проволоки (где нашла?) соорудила уздечку и привела коня. Наутро в ослепительном солнце предстал Першерон перед нами и был ослепителен, прекрасен, хотя и покрыт коростой, дерьмом, присохшим после дачной жизни. Как можно лошадь довести до такого? Попробовали его взнуздать, но он не давал, оказался необъезжен. И вот затеяли гонять его по корду — на веревке. Веревку держали несколько человек, а четверо по кругу стегали. И долго так гоняли, сами вымотались, пена клочьями летела с него, а он все не подпускал к себе с уздечкой. Как Шарлотте удалось договориться с ним ночью? Шесть часов продолжались учения. Потом он разрешил себя взнуздать, Шарлотту подкинули ему на спину без седла. «Ой! — взвизгнула. — Здесь болото!» Конь был мокрый от пота, промокла в момент и она. Но он рванул в галоп, они исчезли из вида, забыв, наверно, о мелких неудобствах. Вернулись они к вечеру, шагом. Так был укрощен конь, достойный Ильи Муромца (или же Добрыни Никитича, потому что белый).

Потом Шарлотта убыла в Москву праздновать свой день рождения. Она сказала, что пусть Першерон стоит в конюшне до ее приезда. Его к этому времени отскоблили, отодрали коросту, но он стоял в темноте в конюшне, приезд задерживался, я беспокоилась, что Першерон застоится, лошадь должна двигаться, ей нужна свобода. (Всем нужна — это мое убежденье. Нет, не убеждение — внутренняя необходимость. Выясняется: свобода нужна не всем, большинству не нужна, но держать в неволе я не могу.)

Вывели коня, тронули холку — седлать — он на дыбы. Сколько не подступались — бил задом, вставал на свечку, ломал забор. То ли снова его объезжать? Вывели Вишню — мы собирались ехать с Виталиком — Першерон наш, можно сказать изменился в лице. Он дал с собой делать все, что было нужно. Мы взнуздали, заседлали, поскакали. Пустились вокруг озер, по «большой восьмерке», как называли мы эту дорогу. Першерон шел размашистым галопом впереди. Под ним бы дрожала земля, если бы не снег пухом. Вишня, ласточка наша, впервые отставала. Виталик кричал сзади: «Придержите вы его!» Придержать было нелегко, он рвался в карьер.