О Господи, о Боже мой! - страница 59

Белый день сверкал на белом солнце. Белый конь скакал.

Раз в жизни это у меня было. В последующие дни я выпускала Першерона, чтобы он познакомился с нашими лошадьми. Им кинули сена, но Принц не подпускал конкурента, хотя какой он конкурент? Принц жеребец, Першерон — конь.

Они оба понимали, кто тут главный, но что ж кусать, бить задом, ревновать? Ну вот вам две отдельные кучи сена, вот три, если хотите… мороз все набирал силу, высовываться наружу никто не рисковал. У окна сидел Маркыч в своей инвалидной коляске и говорил мне, что Принц гоняет Першерона уже вокруг дома, вокруг деревни… Мне бы завести лошадей в конюшню, я все медлила, думая, что они набегаются и разберутся в отношениях. И все это длилось, пока солнце не стало склоняться. Я наконец вышла с куском посоленного черного хлеба, Першерон был около нашей срединной елки и остановился на миг, оглянулся, посмотрел на меня и пошел размашисто по дорожке под гору. Я позвала, но он зова моего не знал и не внял. Уже на закате попросила я Виталика сгонять на лыжах в Спиридово с уздечкой, но тот посмотрел на меня жалобно: «Я из бани…».

Мороз зашкалил за 300. Эта ночь у меня поминальная по отцу, я не спала. Она и всегда была черна, а в этот раз чернее черного. Какой-то ужас застыл в мире, не сдвигался, не кончался…

Но утро настало. Искать мы пошли с Виталиком по разным деревням. День опять сверкал как бриллиант. Жители говорили, что видели вчера такого нездешнего коня. Стала звонить по телефонам — почти в каждой деревне был хоть один допотопный телефон — и мне сказали… Мне сказали, что ночью какая-то лошадь попала под поезд.

Виталик поехал на лыжах по «водопроводу» в Мартисово, потому что этого не могло быть! Это какая-то другая лошадь! И поезд всего один ночной на нашей ветке. Першерон никогда не был там, не знал этой дороги. И почему, зачем скакать километр за километром по черному лесу в безумный холод? Куда? Вернувшись, Виталик сказал только: «Да, это он». Уехал в Москву: «С меня хватит». Думаю, что конь попал на полотне в луч прожектора и скакал по нему, не смея уклониться в сторону.

Так и скачет он у меня до сих пор.

Мог бы он стоять в конюшне. Мог бы стоять в конюшне, если б не своеволие мое — выпустить его на волю. Вина моя в том, что медлила я эту волю ограничить, медлила, когда медлить уже нельзя. Эту жизнь, которая на мне, нужно держать, я отвечаю за нее каждый миг. Я отвечаю, никто другой!

Виталик, милый мой, ну что это ты такое придумал? Что это ты пишешь?

Все мы были плохи после гибели коня. Но тебя я не винила. Только себя. Я решилась на рискованный эксперимент, я не пошла его ловить сразу, перепоручила тебе. Я вообще отвечаю за всю Любутку и за все, что случается в ней, перед своей совестью и перед вами.

Я не считаю, что с тебя надо спрашивать за сломанный мотоблок и бензопилу. Ты не специалист и взялся по необходимости, ради моей просьбы… Я думаю, что то, что ты сделал хорошего, больше твоих промахов. Недавно я узнала, что кроме повседневной работы, которую ты делал ловко, красиво, с душой, ты способен и на педагогическую роль с подростками. Например, Макс преобразился под твоим руководством. Я много раз любовалась тобой. Стеснительно говорить это в глаза. Скажу хоть в письме, что ты за это время преобразился, расцвел, нашел себя, и мы нашли тебя. Если тебе не говорили об этом здесь, это потому, что тон у нас суровый, не принято проявлять чувства, да ты и сам не допускаешь по отношению к себе ласки. Но что ж ты не заметил, что по существу мы — ты, Маша, Шарлотта и я составляем семью? Кто мне роднее вас? Правда, у тебя с Шарлоттой были трудности в отношениях. (И в семье такое бывает!) Но согласись, что она добрая душа, любит животных, смелая и веселая, с чувством юмора и талантом артистическим. Неприятна ее способность иногда наврать или поиздеваться, но кто без греха?

Одним словом, прости ее, прости нас и в знак прощения возвращайся. Ждем. Т. А.

Две девчонки, Машины интернатские малышки — Лилька и Маринка — достались нам после того, как прошли детские круги ада. Хотилицкий интернат был не первым и не последним у них на пути, в Бурашеве они побывали не раз, а сколько раз — не помнят. Они были там, когда мы с Машей начали работать в интернате, это еще налимовский призыв. А вернулись они при Аллигаторе и угодили в класс к Шапокле. Неполный год прошел, как их отправили в «санаторий».