О Господи, о Боже мой! - страница 60

Мы разузнали не сразу, где они. Это местечко Кошарово под вышним Волочком — интернат для глубоких инвалидов. Вот уж там дет-ский контингент был такой, который никому не показывали. Большая часть из них умирала, а те, кто поздоровей, после 16 поступали в за-крытые заведения за высоким забором.

Прошло почти два года, пока мы разузнали, как туда добраться, и отправились. Ехали ночь с пересадками, но достигли благополучно и получили разрешение на свидание. Сказано было ждать в вестибюле, к нам выйдут. (Ну, значит, живы, значит, здесь!) Ждали долго. Наконец с лестницы сошла девица повыше нас обеих, русая (наши тоже были белобрысые), но больше никакого сходства ни с той, ни с другой — или так выросла, изменилась… Но мы на всякий случай обняли ее и обалдело так спрашиваем: «Ты Марина?» — «Да». — «Бойкова?» — «Да». — «А ты помнишь нас?» — «Нет». — «А Марию Владимировну помнишь?» — «Да». — «А Елену Давыдовну?» — «Да». — «Хотилицы помнишь?» — «Нет». — «А как на Прудку ходили?» — «Да». — «А Лилька где?» — «Я не знаю». И что только делают нейролептики с человеком, подумали мы, не только в голове каша, но и внешне человек меняется до неузнаваемости! Встала она и пошла наверх медленно, как в воде. А мы обе тоже вроде утопленников… Но все-таки предприняли еще кое-какие шаги и в конце концов с большой паузой увидели Маринку, похожую на Маринку и одетую, как из дурного глюка — во все новое (еще складки складские не расправились, чуть ли не ярлыки болтаются). Нас приняли за кого-то: раз мы не родственники, значит, с нами надо осторожно. Потом видели и Лильку и даже прогулялись с ними на свежем воздухе. Но нам их, естественно, не отдали. Они были дороги Социальному Бесу — Собесу. И многажды я обивала пороги в Твери. И все равно их додержали до звонка. Но — victoria! В конце концов даже с документами и пенсией были они у нас! Эти жалкие дети — те самые, которые были видением, откровением нашим, воплощением мечты. Но знала я, что повзрослеют они (имбецилы все равно взрослеют) и появятся у них неожиданные наклонности. Сказала об этом Маше, но она словно бы и не услышала меня. Это было не так и важно, потому что мы уже кинулись, как головой в омут, в это дело.

Очень скоро у Лильки обнаружился отвратительный характер: она — вздорная матерщинница, истеричка. На удивление, после бурашевской немоты, у нее появились и артикуляция, и модуляция, и интонация, но что она выделывала при помощи этих достоинств! А кроме того, был у нее энурез — недержание мочи, и не было нашей мoчи, до чего в тесноте и без удобств все это благоухало, а она еще и хулиганила — возьмет и напустит рядом с горшком на пол.

Маринка имела во рту полную кашу, а так была тихой, работящей. Но и бестолочь же! Маша назвала ее Чукчей. Это прозвище так и приросло к ней и не отстает до сих пор, хоть потом и спохватились и стали отучаться. Чукча как была, так она и есть. Чук — ласково.

И взялись мы Лильку с Маринкой обучать. Маша целую зиму преподавала им календарь. Они рисовали годовой круг, разукрашивали его. Но кажется, это громадное цветное колесо не оставило в русых головках никакого следа. Со мной в другой учебный сезон они трудились над азбукой. В день рисовали и разукрашивали одну букву, и говорили и писали слова, начинающиеся на эту букву. А — Алена, Б — собака! Почему собака? Бегемот! Бегемот — гебемот. В конце учебного сезона Лилька умела расписаться на почте за пенсию: ЛИЛЯ, а Маринка умеет написать: МАРИНА БОЙКОВА и читать букварь. Но сейчас забыла все за ненадобностью.

И был еще ученик — Кирюша. История его поразительна, но ее не было бы вовсе, если бы не поразительная история его бабушки. Она отыскала его — двухлетнего — в государственном заведении, куда его запрятала мать, бабушкина невестка: «А зачем ему жить?!» Когда бабушка обнаружила нас, она настоятельно вручила его нам. По ее словам, Кирюша закончил к этому времени 5-й класс — умел писать и считать. Рассказывала, как ежедневно возила его в школу в трех часах от дома и сидела с ним за партой. Да, сидела и водила его рукой и переходила из класса в класс.