О первых началах - страница 27

Далее, мы должны упомянуть и о том, что если существует некий единый предмет познания, то природа единого не отвергает знания вообще. Таким образом, просто эйдос познаваем, потому что таков вот этот эйдос, а просто сущее познаваемо, потому что таково вот это сущее, и, значит, в свой черед просто единое будет познаваемо, потому что таково вот это единое. Действительно, рассеянное повсюду вот такое познается как вот такое, например как некий эйдос — поскольку он эйдос, и как некое сущее — поскольку оно сущее, и, следовательно, как некое единое — поскольку оно единое. Если же единство превосходит наше понимание, словно втягивая нас в битву титанов[195], то что же тут удивительного? Ведь мы даже не познаем единое при посредстве эйдосов, о чем сам Платон говорит в «Письмах»[196], но и этими-то эйдосами мы, похоже, распоряжаемся, не соприкасаясь с ними непосредственно, а как бы пользуясь помощью неких телесных проявлений пробуждающихся в нас эйдосов[197].

Помимо этого, познаваемому необходимо брать свое начало от единого; это-то и утверждают философы[198]. В самом деле, все берет свое начало от богов, говорят они, и будет явным для нас среди последующего всякий раз, когда мы приходим к этому; таким образом, первое познаваемое располагается среди богов, поскольку среди них находится и познающее; ведь где одно из соотнесенного, там, в согласии с природой, и другое[199]. Следовательно, если первое познаваемое есть единое, то и первому единому необходимо быть познаваемым, поскольку и среди сущих вещей само первое познаваемое — это первое умопостигаемое и сущее.

Наконец, ведь просто единое является всем как единым, ибо оно — не вот это единое, а всеединое, о чем говорили Лин и Пифагор[200], следовательно, оно познаваемо, так как познаваемое есть нечто единое среди всего. Стало быть, оно изначально воспринимаемо и в едином как таковом. На основании именно этих и им подобных рассуждений можно было бы, пожалуй, сделать тот вывод, что само предшествующее всему единое познаваемо.

26. Однако и в этом случае можно было бы прийти в недоумение, рассмотрев подробнее вышеизложенные суждения, и среди них первым то, которое приведено последним. В самом деле, если единое есть все, то разве оно более познаваемо, чем непознаваемо? Да ведь непознаваемое занимает во всем первое место, так как и оно — определенное единое, относящееся к следующему за единым, и именно оно логически противостоит познаваемому и является одним среди многого; что же касается потустороннего даже и единому, то оно не будет ни познаваемым, ни непознаваемым. Таким образом, из данного рассуждения следует, что единое непознаваемо. Это можно показать и иначе: если единое первым выделилось из неизреченного, то, очевидно, оно менее всего отличается от него и к тому же еще и покрыто тенью непознаваемости того.

Помимо этого, если все существует как единое, то в нем нет ничего обособленного; следовательно, нет ни познаваемого, ни непознаваемого, но есть лишь единое и всеединое[201]. Кроме того, если оно познаваемо, потому что есть все, то оно будет и познающим — ведь и последнее оказывается чем-то одним среди всего,— хотя что оно могло бы познавать? Отнюдь не предшествующее, поскольку то не является познаваемым ни в каком отношении, не самое себя, так как тогда в обращении к самому себе оно будет обладать некой двойственностью и уже не останется единым; кроме того, то, что превыше всякой энергии и силы, окажется действующим, поскольку названные проявляются как следствие сущности, пребывающей в некой раздельности; само же вот это всего лишь единое превыше всякого деления. Не будет оно познавать и то, что следует за ним, ибо и в этом случае станет действовать, причем действие его будет направлено на худшее, являясь при этом первым среди всех действий. Но ведь даже среди следующего за единым первым знанием является знание о лучшем, вторым — о себе самом, и лишь третьим — о следующем за собой.