О первых началах - страница 29

Следовательно, вот в чем можно было бы высказать сомнение в отношении приведенных рассуждений, и в дополнение давайте выясним, может ли быть известным именно это самое простое единое, рассмотрев данную проблему саму по себе.

Итак, если само по себе единое есть только единое и ничто иное из всех вещей — ни в смысле сопричастности, потому что прежде него ничего нет, ни в наличном бытии, потому что оно есть единое, ни в отношении причины, потому что оно не обладает в себе самом даже и причиной для чего-либо происходящего от него, ибо в данном случае нет ничего, кроме единого,— то как же мы назовем его единым и познаваемым? Действительно, познаваемое и единое — это не одно и то же, причем их отождествление невозможно, даже если существует еще и иное единое. А если оно познаваемо, то или в силу причастности — и тогда ему будет предшествовать познаваемое как наличное бытие, или как причина — и тогда оно еще вовсе не есть познаваемое — познаваемое после него и вследствие его, или же как наличное бытие — и тогда как наличное бытие будет существовать не просто единое, а составное единое познаваемое, так что оно будет единым лишь в силу сопричастности, поскольку его наличное бытие окажется связанным с составным.

Кроме того, если простое единое есть все вещи и все, как говорили Лин и Пифагор[208], то бытие всем не есть бытие чем-то вот этим, так же как и вот этим познаваемым, вот этим «что это такое» и, видимо, вот этим случайным, потому что сущее как все вообще не является познаваемым.

Далее, познаваемое служит предметом стремления для познающего; следовательно, знание есть обращение познающего к познаваемому. Всякое же обращение есть соприкосновение; при этом обусловленное причиной соприкасается с этой самой причиной в силу или знания, или жизни, или самого бытия[209]. Следовательно, обращению в знании предшествует обращение в жизни, а тому — в сущности, и прежде всего, определяемого таким образом, стоят просто обращение и соприкосновение, причем оказывающиеся или тем же самым, что и просто знание, или же чем-то и того более истинным, и им будет предшествовать единство. Поскольку единое идет впереди и ума, и жизни, и сущности (я говорю о единичной сущности), единство потусторонне любому знанию; следовательно, обращающееся к единому совершает свое обращение отнюдь не так, как познающее обращается к познаваемому, но как единое к единому — в единении с ним, а вовсе не в его познании. Действительно, первое нужно было бы постигать также первичным образом; знание же — не первое, а, по крайней мере, третье или, вернее, общность названных трех вещей[210], истиннейшее же предшествует даже этой общности.

Правильное всего — исследовать тот вопрос, можно ли вообще соприкоснуться с <единым> в возвращении. Действительно, от него не может появиться ничего, возвращающегося к нему после выхода за свои пределы. В самом деле, как такое нечто могло бы появиться, не будучи выделенным? А каким образом в едином могло бы что-нибудь выделиться и не оказаться ничем? Однако на том основании, что от единого каким-то образом будет происходить ничто, единое само станет ничем. Если же каждое единое становится одновременно и не-единым, то именно для того, чтобы последнее названное существовало, а не развеялось бы в ничто; в силу своей связи с единым, причем в той мере, в какой оно еще есть единое, оно сосуществует с единым и, скорее всего будучи единым, вовсе не покидает пределы единого, как не покидает оно их и в качестве не-единого,— напротив, единое, разумеется, всегда заранее предполагает некое выделение такого не-единого. Следовательно, не-единое не возвращается к единому, за пределы которого вовсе и не выходит.

Кроме того, отделенное отделено от отделенного, как и иное всегда есть иное иному[211]. Действительно, если нечто возвращается, то оно отделено уже на том основании, что возвращается