Обрушившая мир - страница 3

Лишившись чего-то, понимаешь, как оно, оказывается, было необходимо. Теперь у меня нет работы, в которую можно рухнуть, забить мысли, успокоиться чередой рутины, отчетов, подсчетов и еще хер пойми чего. Нет работы, но есть куча свободного времени. Ходить только, гулять по узким улочкам Столицы Ада, живущей обычно: жарким восточным базаром, криками торговцев, опахалами, гоняющими тяжелый, пропитанный болью и кровью воздух, тошнотворной сладостью лакомств и остротой специй. Да все к чертям; все маски, декорации, под которыми обессмысленные взгляды тех, кто не живет, но выживает.

От Судьбы никуда не денешься — однажды она тебя достанет, выцарапает из самых темных закоулков Ада и, встряхнув, отправит на передовую. Я хотела бы на передовую, рвалась бы, если б битва не была бесконечной, без победителя и проигравшего. Война ради войны. Нет, не та война, в которой я хотела биться до последней капли крови, до последнего звериного рыка, рева, отчаянного крика. Та война еще не начата.

Я избрала самый ненадежный способ прятаться от смертельных игр: сижу на крыше с давно знакомой и очень милой, иногда трогательно наивной демоницей Ишим и лениво разглядываю бегущих внизу людей, улыбаюсь их неведению. Кто бы из них увидел меня, надежным заклинанием, как теплым плащом, укрытую. Кто бы рассказал им, что в других мирах за власть над ними бьются и погибают. И это — верх безумия, учитывая военное положение, зная, что на меня сверху могут налететь ангелы и коршуном растерзать. Но такое безумие мне нравится.

Люблю Париж, что уж скрывать, хотя последний раз была тут еще при Великой революции, первой революции, что зажгла мне взгляд, зажгла что-то глубоко внутри, неугасимое и звериное. Я как сейчас помню запах пороха и крови — ей смердел потом весь город, липкие темные лужи растекались под ногами — и поющее лезвие гильотины, начищенное до блеска. Помню толпы людей, помню свой-чужой-общий крик, уже утративший слова и красивые фразы, но по-настоящему честный, потрясающий основы мироздания. Гремели выстрелы, звенели разбитые стекла, кричали люди на сотни глоток, а брусчатка под ногами мокрела. Я жила там — истинно жила те безумные несколько лет, на кладбище похороненных ценностей и утерянных смыслов.

Родина революции, родина анархии, моя родина, воскресившая уставшего наемника. А ныне — красивый, по их словам, город, немного вычурный и показной, ухоженный, причесанный, правильный, но разве этим определяется красота? Ничего родного в столице Франции, ничего святого — а тогда их слова казались мне молитвой, их борьба — моей борьбой, а люди вокруг братьями и сестрами — и в те же дни я осиротела вновь. Но запомнила каждый час навсегда.

А теперь просто искала место, где можно посидеть. Таких во всех мирах было мало; еще меньше было демонов, с кем я отважилась бы просто молчать, но Ишим сидит рядом тихо, мирно, ласково глядя, и есть в ней что-то успокаивающее и родное, что всегда ищут мятежные души, вроде моей. Всегда ищут и всегда теряют.

Пепел — все же пепел — сыплется с неба, как кровь из страшной раны. Из самого брюха, словно его пронзил кто-то острым клинком, выпотрошил.

— Крылья не лапай, мелкая, — выдыхаю в морозный воздух, когда Ишим начинает с интересом ворошить мои перья, тонкими пальчиками зарываясь в пух.

Она самый обычный демон, каких в Аду сотни и тысячи: хрупкая девушка с рогами, хвостом и упрямым характером. У нее светлые волосы и глаза, и это, пожалуй, необычно для чернявого адского племени. И она вцепляется в крылья так, что у меня темнеет в глазах. Пальцы у нее тонкие и холодные, а еще до ужаса нежные. Мысли сами растворяются во вдруг навалившемся тепле. Я хмурюсь, понимая, что дрожат не только крылья, но и я сама.

— Руки убери, — меня хватает на эти слова; не хочется показывать слабость.

Ишим со вздохом отступает, зная, что к крыльям я отношусь очень ревностно и трогать никому не позволяю. А я невольно задумываюсь, почему терплю ее странную привычку перебирать черные перья. Крылья я едва не потеряла, когда меня выкинули с Небес, когда вырвали перышки по очереди, с особым удовольствием смакуя каждый мой крик, и теперь ощущаю их как-то острее и нужнее, ближе.