Одиссея Троглодита - страница 3

стр.

Дома здесь тоже были странные, необычной формы и цвета. Возле одного из них Троглодит увидел картину, которая повергла его в крайнее изумление: прямо на улице стоял огромный медный таз с молоком. Около сотни крыс неторопливо пили из него, совершенно не стесняясь проходящих мимо людей.

Как ни голоден был Троглодит, он понимал, что нападать, когда их так много, равносильно самоубийству. Он притаился в стороне, и вскоре ему повезло: некрупная крыса, торопившаяся к месту пиршества, выскочила из какой-то щели прямо в паре шагов от него. Прыжок – и грызун с отчаянным писком уже бился в зубах Троглодита. А через секунду в бок ему ударил камень, ещё один просвистел возле самой морды. От боли и неожиданности Троглодит разжал зубы, и крыса бросилась наутёк.

Всё ещё не понимая, что происходит, он глянул вокруг и не поверил собственным глазам: несколько человек, не портовых мальчишек, от которых добра не жди, а взрослых людей, швыряли в него камни. За что?! Когда ему удавалось поймать крысу в Одессе, он чувствовал себя именинником: гордо шёл с добычей в зубах, а прохожие улыбались и хвалили его. Здесь его побили камнями…

Из-за угла выскочила стая собак, и Троглодит помчался со всех лап туда, где росли деревья.

…К ночи он многое понял о месте, куда занесла его судьба. В этом странном мире было множество собак и крыс, но почти не было кошек. Крысы и собаки свободно гуляли по улицам рядом с людьми, которые даже подкармливали их. Они царили на помойках, и выжить здесь было невозможно…

Древний первобытный инстинкт, который движет любой кошкой, подсказывал, что он очень далеко от дома, но Троглодит точно знал, куда нужно идти.

И он пошёл…

4

– Вэй з мир! Грабят! Убивают! Шоб тебе сдохнуть, скотина! Шоб тебя, наконец, переехал трамвай! – Ирина оторвала тяжёлую голову от подушки, прислушалась.

Вопли на кухне продолжались. Орала соседка, Хеся Эпельман. Полного имени этой толстой, неприятной бабы за год знакомства Ирина так и не узнала. Здесь звали «мадам Эпельман».

Мадам Эпельман занимала одну из пяти соседних комнат. Жила она вместе с сыном, тихим незаметным Яшей, совершенно задавленным морально шумной и активной матерью. За год Ирина ни разу не слышала его голоса. При встречах он шептал: «здравствуйте» и исчезал, как привидение, тихо и незаметно. Зато голос Хеси знал и слышал весь дом.

Прожившая почти всю свою жизнь в коммуналке, в тихом арбатском переулке, Ирина всё никак не могла привыкнуть к шуму и гаму одесской коммунальной кухни, где жили, казалось, напоказ – не столько для себя, сколько для соседей.

Год… Почти год – десять месяцев и восемь дней, как она здесь, как сожгла все мосты, как перечеркнула свою жизнь и начала писать её с чистого листа.

Писать с чистого листа хорошо, когда тебе двадцать, двадцать пять, ну тридцать, на худой конец! Когда тебе сорок два года, когда ты совершенно одинока и никому не нужна, этот чистый лист кажется не белым, а чёрным…

Она всё время вела обратный отсчёт: неделю назад я была счастливым человеком, любимой женой, уважаемым специалистом, была – и не сознавала этого. Потом – месяц назад, потом – полгода, теперь вот – год.

Год назад она жила в Москве, у неё был любимый муж, любимая работа, любимый дом. А она даже не подозревала, как счастлива, и как скоро её счастье обратится в дым.

Счастье рухнуло в Новогоднюю ночь. Надо же, какая несправедливость! В Новый год должны совершаться чудеса, а не трагедии. Но вышло наоборот…

С тридцать первого на первое ей выпало суточное дежурство. Обидно, конечно, но ничего не поделать. Дежурства в отделении назначались всем по очереди, а меняться в праздник, конечно же, никто не захотел.

Ровно в двенадцать она позвонила мужу, поздравила с Новым годом, пожелала спокойной ночи и пошла в ординаторскую, чтобы прилечь. В отделении было спокойно. Тяжёлых больных не было, «твёрдо вставшие на путь выздоровления» – как шутил заведующий, отпросились по домам. Оставалось всего человек десять, не внушавших особых опасений.

В ординаторской Ирина неожиданно обнаружила Сашку Ивлева, одного из коллег.

– С Новым годом! – поприветствовал он.