Отец Джо - страница 31

Вскоре мы уже шли садом, и за деревьями открывался огромный по своей площади монастырь. Мы миновали хозяйственные территории: мастерскую по дереву, кузницу, кожевенную, гараж, ремонтное помещение, хлев и зернохранилища, молочную ферму, пекарню, кухню — места, где производились всевозможные предметы первой необходимости, те самые, которые в миру пахли досадой, ропотом, неудовольствием, однако здесь были охвачены молитвой — предметом первой необходимости совершенно иного свойства.

Мы подошли к еще одним огромным воротам с надписью «Частное владение». Отец Джо с усилием отворил их; взяв большой, теплой ладонью меня за руку, он долго стоял так. А потом сказал, что больше не сможет увидеться со мной. Пасхальная литургия отнимает много времени и сил, а на следующий день, в светлое Христово Воскресение, сразу после обеда нам с Беном пора уезжать. Отец Джо крепко обнял меня и снова чмокнул в щеку; теперь я уже знал, что это поцелуй мира — освященный веками обычай бенедиктинцев.

На выходе из рая ворота закрылись, скрыв фигуру в развевающемся на ветру черном.

«Lavabo inter innocentes manus meas…»[12] Отец Смог повернулся; передо мной предстало его мешковатое лицо в капельках засохшей крови на местах порезов от бритья в полутемной ванной и с островками щетины цвета мокрой крысиной шкуры; я увидел мясистые, в морщинах руки, эти кельтские клешни, дрожавшие от выпитого накануне вечером виски, призванного хоть на какое-то время отогнать мысли об отчаянии, неудачах, смерти…

Он с превеликим трудом удерживал над чашей сомкнутыми кончики большого и указательного пальцев, в то время как я лил на них воду из небольшого стеклянного сосуда — ампулки. По обыкновению своему священник время от времени клевал носом. Но поднимал голову и продолжал читать. И тогда меня обдавало «дыханием смерти»:

«…et circumdabo altare tuum, Domine».[13]

Оно всегда приходилось на «-dabo» и «Domine» — когда отец Смог произносил звук «d», из его рта исторгались зловонные волны давно почивших трапез, разлагавшихся меж зубов.

Я принял волну радостно, с благодарной молитвой, я с признательностью вдохнул омерзительную вонь, самоотверженно предлагая свои ноздри Богу в качестве искупления страданий несчастных душ, изнывающих в чистилище, своей праведной жертвой я скидывал сразу несколько мучительных столетий со счета какого-нибудь давно умершего грешника.

Lavabo, дословно означающее «я омою», было началом второго акта мессы, ее благой части, в которой завязывается действие и совершается великое чудо. Древние латинские словеса всегда вызывали в моем теперь уже пятнадцатилетнем желудке бурю — как будто стая бабочек вспархивала. Я без всяких протестов согласился с тем, что эта едва стоящая на ногах спившаяся развалина в поношенной сутане — жизненно важное звено в могучей цепи, связующей наше убогое, мрачное святилище, отстоящее на двадцать столетий смелости, порока, распрей, благочестия, высокого искусства, гордыни, щедрости, свирепости, созидания, мучения, исступленного восторга, смирения, ханжества, учености и самопожертвования, с другим убогим и мрачным святилищем, где другой молодой человек устроил своим друзьям прощальный ужин, зная, что через три дня властители Рима распнут его. И через эту нетвердо стоящую на ногах развалину происходило поминовение не только того самого прощального ужина, случившегося почти двадцать веков назад, но и самого молодого человека, Иисуса из Назарета, Мессии, Спасителя Человечества, Сына Отца, Второго в Троице, который несколькими минутами позже входил в зажатую между пальцев с грязными потрескавшимися ногтями причастную облатку — животрепещущее присутствие Бога.

Теперь я поверил во все это. Теперь оно обрело для меня смысл. Теологические теоремы, с кристальной ясностью выстроенные Беном, вдруг состыковались — как шестигранные схемы молекул, которые мы чертили на химии — вокруг центральной молекулы: веры в существование Бога. От нее и сопутствующего ей положения о существовании зла протянулись линии к другим молекулам необходимости покаяния, боговоплощения, распятия и воскресения, апостольской преемственности, запутанной, как лабиринт гигантской системы сборов и налогов на спасение, этой предвечной фискальной службы.