Отель "Калифорния" - страница 20

Еще живя с Арчи, Настя часто видела по TV рекламу об экономии электричества — на экране просто становилось темно И еще — советовали экономить воду. Мальчик туго закручивал кран, из которого до этого капала вода. Каждое утро на Кловердэйл можно было надевать резиновые сапоги: все было залито водой, которой поливались газончики перед домами. Трава все равно оставалась полумертвой.

Свернув на авеню Звезд, проехав мимо гигантского шопинг-центра, они въехали в паркинг развлекательного комплекса Сенчури Сити. Где-то внизу на квадратных лапах стояли Здания Близнецов. Широченные лестницы освещались фонарями в виде культивированных деревьев. С пятого снизу этажа паркинга вверх вели узенькие ленты эскалаторов. Напротив Шуберт Театра, где вот уже год был бродвейский мюзик-холл Chorus Line, размещалось четыре кинозала.

Герой «Заводного Апельсина» — гадкий Алекс — чем-то напомнил Насте Сашу. Саша, тоже называвший себя Алексом, был, конечно, трусливей. После фильма Виктор предложил спуститься на этаж ниже, в бар. Они пошли по лестнице, будто предназначенной для колонн гимнастов-энтузиастов, для шеренг… Они были единственными, кто спускался не по эскалатору.

Архитектура Города Века Насте казалась безжизненной: «Как после химической атаки — бесчеловечно». Здания эпохи Сталина в Москве, Германия будущего, задуманная Гитлером-Шпеером были будто мощнее. Впечатляюще. И в них чувствовалось прославление того, кто победил человека. «Здесь же совсем нет лица, безлико здесь».

Настя заказала водку-орандж. Виктор попросил то же самое и сказал, что в Америке этот коктейль называется «screw-driver»[54]. Настя засмеялась и шепнула, что никогда не сможет заказать напиток, потому что обязательно добавит предлог «с» и получится screw with driver![55]

— В английском, Настя, глагол можно использовать в разных значениях. Если я тебе позвоню и скажу, что прибуду через час, это одно. А если я тебе скажу в постели: «I am coming»[56], — это будет значить, что самый прекрасный момент сейчас произойдет. Он с тобой действительно прекрасен, этот момент.

Настя не могла ему ответить тем же комплиментом, потому что никуда не «прибывала» с ним.

Возвращаясь, они проехали по Сан-Висенте-бульвару, мимо студии Джорджа Коста.

— Он так любит тебя, Джордж. С ума от тебя сходит.

— Виктор, Джордж любит Ли.

— Настя, я имею в виду, что ты ему нравишься. Все русские так серьезно относятся к словам?

— Я не знаю о всех русских, но вы, американцы, слишком беззаботно относитесь. Ты счастлив? Ах, я счастлив! Как вообще можно спрашивать о счастье? Это такой интимный вопрос, по-моему.

— Но это как раз та же ситуация, что я объяснял тебе в баре. Если ты спрашиваешь приятеля на улице, счастлив ли он, ты имеешь в виду его настроение. Всего лишь.

— Зачем же иметь что-то в виду? Почему не спросить прямо о настроении? Из-за боязни, что скажет — в плохом? Когда слова используют так, они теряют свое значение. Я люблю лыжи. Я люблю тебя.

Виктор оставил свою машину под окнами Настиной квартиры и достал из багажника чехол с костюмом. Насте это не понравилось — «раз он привез с собой одежду, то уверен был, что останется у меня». Она ничего не сказала, но подумала, что в следующий раз, когда он позвонит, она скажет, что занята. А потом еще раз. И еще.

Виктор сидел на диване и поглядывал за окно. С улицы доносился голос Семена. Настя задернула шторы.

— Здесь много русских?

— Да, Виктор. К сожалению.

Всех приехавших из Советского Союза называли русскими. Но тот же Семен был латышским евреем. Может, он шел к жуткому типу, готовящему плов? Тот был из Ашхабада. Туркмен. Еще на Кловердэйл жила семья молдавских евреев и одинокий, считающийся всеми сумасшедшим, парень из-под Алма-Аты.

Утром Настю разбудил телефонный звонок Джоди. Виктора в квартире уже не было. На столе она нашла его записку: «Дорогая Настя. Я был счастлив вчера с тобой. (Слово «счастлив» было несколько раз подчеркнуто.) Ты освещаешь мои дни и ночи. Твой Виктор». Настя положила листок в папку, где хранила ценные бумаги и желтый дневник, который Арчи принимал за тетрадку для английского языка. Может, он что-нибудь понял бы о Насте, о себе, затянув в ее дневник… Когда Настя сказала ему об этом, он вытаращил глаза: «Да чего ты там писать могла? На хуя писать?»