Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой - страница 12

Неожиданно потрепала меня по щеке. Я не знала, обижаться или нет.

— Не обижайся на меня, — сказала женщина. — Тебе сколько лет?

— Скоро семнадцать.

— Ну, вот. А мне тридцать пять. В матери тебе гожусь, — и вздохнула.

— Они вдвоем с братаном живут, — сообщил ей дядя Федя.

— Гляди-ка ты! — думая о своем, откликнулась Антонина Семеновна и ушла, кивнув нам из дверей.

— Красивая какая!

— Видная женщина, — согласился дядя Федя и, сев у окна, задумался.

Он не видел, а я видела, как мимо двери, уже не боком, прошел сержант. Он улыбнулся мне и кивнул в сторону тамбура. Наверно, хотел поговорить насчет вчерашнего, но я прижала палец к губам — мол, не могу я сейчас разговаривать, дядя Федя все еще немного сердитый.

На улице смеркалось, дядя Федя собирался включить электричество. Возле нашего купе я услышала веселый голос Витьки:

— Ну, как, Клава, Вера-то приехала? Нули? Все еще у попадьи за Волгой?

Я ждала — сейчас он зайдет к нам. Дядя Федя тоже повернулся к двери. Но Витька буквально перешагнул наше купе и стремительно скрылся.

— Куда это его несет? — удивился дядя Федя.

Через некоторое время Витька объявил по радио:

— Граждане пассажиры, начинаем концерт лирической песни.

Я загадала: если он сыграет баркаролу, значит, хочет помириться со мной. А если нет… Не успела додумать, как услышала ее и тихонько засмеялась в подушку. Вот уже кончается вступление, сейчас запоет Лемешев.

Но что это? Кто-то завизжал, забормотал невнятно, словно не человек совсем.

— На быструю включил, охальник! — зацокал языком дядя Федя.

Вверху затрещало, зашипело и смолкло. Но тут же совсем нормально, как ни в чем не бывало, Лемешев запел другое:

В последнем, самом позднем концерте, Витька снова завел мою баркаролу и проделал то же самое.

— Что это он, поперхнулся, что ли, на этой пластинке? — удивился дядя Федя.

Я сердито схватила с вешалки полотенце и пошла умываться перед сном.

В темном углу стоял и курил сержант. Кивнула ему и взялась за ручку двери. Не знаю, что случилось, но я не успела опомниться, как очутилась в туалетной. Щелкнул замок, и в зеркале я увидела два лица — его и мое. Он лупоглазо глядел на меня, я на него. И опять не успела ничего сообразить, как замок щелкнул, что-то длинное темное метнулось надо мной, и я увидела, как стремительно унеслось влево из рамы растерянное, вспыхнувшее лицо сержанта.

Я осталась в зеркале одна, раздумывая: во-первых, куда он делся, во-вторых, как он здесь очутился. Что произошло?

Лицо мое стало розоветь, потом покраснело так, что на глазах выступили слезы. Ведь это же дядя Федя его отсюда…

Как я зайду теперь в свое купе!

Я уже лежала не дыша на верхней полке, когда дядя Федя в темноте проговорил:

— У нас вон Маруська из пятого вагона, так она с ними просто обходится. Он к ней подсунется, а она ему хрясь по морде! И так и далее…

Это последнее утро было суматошным. Проводницы прибирали в вагоне, пассажиры укладывали вещи. Дядя Федя тоже чаще уходил из купе, брал что-нибудь, опять уходил.

— Чтоб в Москве-то меньше было работы, сейчас сделаю, — объяснил он мне свои хлопоты.

Я пыталась ходить за ним, но он сказал:

— Холодно сегодня, сиди уж. Тебе надо будет телогрейку заиметь.

Тогда я стала прибирать в нашем купе. Принесла в эмалированной чашке воды, попросила у Клавы тряпку, намылила и вымыла в купе стены, двери, осторожно протерла щиток. Особенно повозилась с окном, зато стекло заблестело.

Потом принялась за пол. Чтоб не натоптать, расстелила газету, и в купе от этого стало светло и уютно.

Пришел дядя Федя. Боясь переступить порог, топтался в дверях.

— Ах ты, умница, порядок-то какой навела в нашем доме.

— А ты проходи, проходи, дядя Федя. Я подотру потом, проходи, бери, чего надо.

— Да мне бы стамесочку, Таня. Ты открой ящик-то, да и подай ее мне.

Я открыла ящик, порылась в инструментах. Вот она, кажется.

— Нет, Танюша, это отверточка, а мне стамесочку надо. У нее носик-то пошире, как у уточки, расплющенный.

— Эта?

— Вот, вот. Давай ее сюда, милая. Спасибо тебе. Гляди в окошко-то. Москва близко.