Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой - страница 17
— Я даже не помню, когда в последний раз ела пельмени… Война началась, а вскоре и мама умерла…
Дядя Федя поспешно встал.
— И в самом деле… Чего это мы с тобой заладили — пельмени да пельмени? Давай-ка спроворим чего поесть.
На этот раз мы жарили кусок свинины. Дядя Федя разжег вагонную топку, бросил в нее две пластинки толстого железа, а когда они раскалились, достал одну и поставил на нее сковородку. Мясо зашипело, стало подпрыгивать, фыркать. Потом он нарезал картошки. Когда пластинка остывала, он доставал из топки другую.
— А у нас с Борькой есть маленькая свиная шкурка, — рассказывала я дяде Феде, сидя с ним на корточках в тамбуре.
— Ну и что вы с этой шкуркой делаете?
— Смазываем сковородку, чтоб не прилипало.
— Чего не прилипало?
— Оладьи из мороженой картошки. Очень вкусные! Один раз потеряли шкурку, так, можно сказать, ничего не получилось. Все пристало… и вообще не так вкусно было.
— Да-а, — покачал головой дядя Федя. — Не красно, выходит, вы живете.
— Да, — согласилась я, — неважно. И соседка наша тетя Саня — тоже. У нее еще Мишка маленький есть, так ей совсем трудно. Из Орла они к нам приехали, эвакуированные.
Я вспомнила своего соседа — четырехлетнего Мишку.
Однажды принесла ему тетя Саня в интернат овсяной каши.
— А хлебца? — спрашивает Мишка.
— Хлебца нет, сынок, поешь вот кашку.
— Хлебца-то нет, так хоть бы пирожков постряпали, — обиделся Мишка.
Из-за Мишки и из-за того, что я ничего не вкладывала в этот вкусный обед, мне было не по себе за нашим откидным столиком. Дядя Федя нарезал хлеба, очистил и раздавил ладонью большую луковицу — вкуснее, когда она раздавлена, — разделил на куски мясо и сказал:
— Садись, бери вилку, хлеб…
Но со мной творилось что-то непонятное. Кусок буквально застревал в горле. Мне казалось, что я вот-вот заплачу.
— Граждане пассажиры, начинаем концерт граммофонной записи!
Только бы он не завел баркаролу!
неслось из репродуктора.
— Чего это Витька к нам не заходит? — пожал плечами дядя Федя. — Он, обычное дело, между концертами у меня сидел. В «козла» мы с ним играли… и так и далее…
В двери заглянула Клава. Дядя Федя задвигался на скамейке, стараясь освободить ей местечко.
Я подвинулась в уголок, и Клава присела на краешек.
— Может, поешь? — кивнул дядя Федя на сковородку. — У меня вон Таня совсем плохо обедала.
— Спасибо, Федор Тимофеевич, поели мы с Тамарой.
Ярко-красное солнце осветило купе. Я выглянула в окно и залюбовалась. Все было освещено необыкновенным светом — небольшие холмы, покрытые пожухлой травой, редкие рощицы с пожелтевшей листвой. Деревенька затерялась в этих просторах. Возле нее змейкой изогнулась речка. Солнце окунулось в ее неглубокие воды, и речка порозовела от радости.
— И не подумаешь, что октябрь, — проговорил дядя Федя. — До чего светлый денек!
Клава привстала со скамейки.
— Это место очень хорошее, — сказала она. — И еще одно будет. Поезд там идет высоко, дух захватывает. И тоже речка, только большая, а за ней селение. Домики будто взбежали на горку. До чего красиво глядеть!
Она легко передохнула и продолжала задумчиво:
— Вот в книжках такие виды описывают. Прочитаешь и… ну, просто удивительно даже! Как ровно сама на поляне какой побывала, или в лесу, или на речке…
— Да, — согласно кивнул дядя Федя. — Иные очень хорошо описывают. — И, вздохнув, добавил: — Грамотные…
8.
Прошла вторая ночь обратного пути, наступил день, и вот уже сумерки. Завтра мы будем дома. Интересно, придет Борька встречать меня? А вдруг он в командировке?
— Приде-е-ет, — уверенно сказал дядя Федя и спросил: — Он у тебя сколько классов прошел?
— Да он ведь уже в пединституте на литературном факультете учился.
— А потом, значит, с мамашей вашей случилось…
— Да. Он уже на втором курсе был. А когда случилось, начал работу искать, потому что я осталась у него на иждивении.
— Как-то хоть на фронт не угадал, — сочувственно сказал дядя Федя.
— Нельзя ему, — покачала я головой. — У него легкие слабые и зрение плохое. Он бы пош-е-ел!
— Двадцать годков ему?
— Ага.
— Немного тебя и постарше-то.