Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой - страница 18

— У-у-у! Он серьезный! — воскликнула я. — Он такой серьезный, что ужас!

И неожиданно для себя выдала дяде Феде Борькины секреты.

— У него есть такая толстая тетрадка, он туда записывает мысли, высказывания всякие.

— Свои, что ли?

— И свои и чужие. Ну, скажем, Гоголя, Пушкина, Руссо там… Гегеля. Очень умные мысли попадаются.

— Это он для чего же так записывает? — поинтересовался дядя Федя.

— Так он же писателем будет! — вмиг выдала я самую главную тайну: — Но ты никому не говори — это пока секрет. Он даже мне только намекнул, но я сразу догадалась.

Дядя Федя кивнул понимающе.

— У него ужас как много записано! — без опаски продолжала я, почувствовав, что дядя Федя — могила, никому не скажет. — Услышит какой-нибудь разговор в трамвае — в тетрадку, смешную фамилию встретит — например, Золотопуп или Шанюшкина — туда же.

Дядя Федя слушал с большим интересом, и это меня вдохновляло.

— У него и стихи есть! Я многие наизусть помню.

— И стихи пишет? — уважительно поцокал языком дядя Федя.

— Уже три тетради! — похлопала я по дяди Фединой руке. — Вот, например. Но только эти очень грустные, это ему еще семнадцать лет было, и он хворал.

Я замолчала, взволнованная воспоминаниями о тяжелой Борькиной болезни, о тех тревожных днях, когда мы с мамой не отходили от его постели.

— Он чуть не умер у нас тогда, — шепотом сказала я и заметила, что и дядя Федя разволновался.

— Слава богу, что обошлось, — сказал он и добавил: — Складно как сочиняет!

— Ой, дядя Федя! А знаешь, какой конец у этого стихотворения? Я его никому-никому не читаю, а тебе прочитаю. Хочешь?

— Давай…

У меня мурашки побежали по коже, я приложила ладони к щекам и, до конца выдохнув, смотрела на дядю Федю. Что он скажет после этого?

Дядя Федя тоже глядел на меня. Потом, продолжая думать, отвел глаза в окошко и, наконец, проговорил серьезно:

— Ну, это уж он лишку хватил… Мать, наверно, растревожил, да и себя.

— И меня тоже!

— Вот я и говорю — лишку хватил. Ни к чему это… и так и далее…

Мы помолчали.

— Да-а-а, — снова задумчиво заговорил дядя Федя. — Совсем парнишкой был и так хорошо сочинял, а теперь, выходит, еще лучше пишет.

— Конечно! — воскликнула я. — Только он сейчас не пишет.

— Что ж он так? — быстро и, как мне показалось, с сожалением спросил дядя Федя.

— Да я же говорю, он собирает материал для романа, — поглядев на двери, тихо объяснила я. — Он прозаиком хочет быть.

— А про что роман-то?

— Про жизнь!

Дядя Федя задумался и долго молчал. А потом спросил:

— Про свою, что ли?

— И про свою, и про чужую.

Дядя Федя с сомнением покачал головой.

— Молод уж больно. Откуда ему жизнь-то знать?

— Так он ведь не сразу начнет писать, пока материал не насобирает — не сядет. Может, еще целый год пройдет.

Дядя Федя, кажется, недоверчиво усмехнулся, и я пошла в атаку:

— А Пушкин? А Лермонтов? Они и погибли-то совсем молодыми, а вон сколько написали!

— Это точно, — задумчиво кивнул дядя Федя. — Я Горького, так того от корки до корки прочитал. Те хоть богатые были… и так и далее… а этот разбедняк настоящий. Самоуком всего достиг.

— Да, — согласилась я. — Помнишь, как он всякий хлам в мусорных кучах собирал, а потом сдавал, чтоб хоть немного денег бабушке принести?

— Как не помнить! — покачал головой дядя Федя. — То ли еще с ним бывало! Иной хозяин и мизинчика-то его не стоил. Грош ему цена, хоть в будни, хоть в праздники, а туда же… кочевряжится над хорошим человеком, издевается…

Дядя Федя выпрямился на скамейке, резанул рукой по воздуху:

— А только Горький не поддался! Все перетерпел, через огонь и воду прошел, а своего добился. Вот и написал нам про жизнь.

— Дядя Федя, — осторожно вставила я. — Он тоже сначала все в записные книжки записывал, чтоб не забыть. А у Чехова сколько их было!