Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой - страница 40
— Антонина Семеновна здесь?
Я знаю, что она здесь, в моем вагоне, у дяди Феди, и хочу сказать ему об этом. Но язык не слушается. Хочу указать ему пальцем на нашу дверь, но рука будто застыла, не двигается. Хочу глазами намекнуть, что здесь она, а они глядят на него не мигая, стеклянные, как у куклы.
У человека опускаются плечи. Он смотрит на меня с печальным упреком и вдруг шагает в глубокий сугроб и идет не вдоль состава, а в сторону от него, в тяжелую страшную мглу. Скрывается в этой мгле, и до меня доносится тоскливое:
— Антонина Семеновна, где же ты?
И вдруг я будто оттаиваю. Вскакиваю на подножку, складываю ладони рупором и что есть силы кричу:
— Куда вы идете? Здесь она!!!
— Таня, Таня, проснись-ка, голубка, чего это ты?
Я сажусь, прижимая руки к груди.
— Очнись! Чего такое тебе приснилось? — шлепает меня по вспотевшему затылку дядя Федя.
Я уже понимаю, что нахожусь в своем купе, что поезд наш идет. Но все еще испытываю острое чувство боли и жалости к тому, ушедшему в безнадежную темноту человеку.
— Кому это ты кричала: «Куда вы идете? Здесь она!» — посмеиваясь надо мной, спрашивает дядя Федя. — Расскажи сон-то…
Он ложится, успокоенный.
И я хочу рассказать, но вдруг понимаю, что тогда надо будет признаться — да дядя Федя и сам догадается, — что я слышала весь их разговор.
— Ну вспомнила? — поторапливает он снизу.
Ну как выйти из положения? И вдруг мне приходит в голову — все можно перевести на Тамару. В самом деле! К ее дверям подошел тот военный с наганом, постучал, а она не открывает. А я знаю, что она там. И уборщица тоже. А он не знает и идет дальше, а я кричу ему вдогонку: «Куда вы идете? Здесь она!»
Все подходит! Я даже удивляюсь.
Но нет, не хочу я врать дяде Феде.
Он сам меня выручает.
— Вот так всегда бывает, — увидишь сон, все как наяву. А проснешься и запамятуешь. Ладно, спи. Завтра расскажешь, коли вспомнишь.
22.
Удивительным был у нас сегодняшний день. Нам с дядей Федей ни на минуту не хотелось расставаться. Только пойду я посмотреть на ремень, соскочу с подножки, а он уже в тамбуре, мой дядя Федя.
— На месте ремешок? Ну, беги домой, — зовет меня, и мы опять уютно устраиваемся на скамейке и говорим, говорим…
Вернее, он говорит, а я слушаю. О, если бы Борька был здесь! Он бы всю свою тетрадку исписал.
Дядя Федя сегодня с утра необыкновенный. Мы проснулись рано и начали разговаривать, лежа на своих полках. Я все время боялась, что он спросит про мой сон, но он заговорил совсем про другое.
— Был у нас в деревне такой случай, — начал он и вдруг рассказал забавную историю о том, как ночью заехал к ним с охоты дядя, распряг во дворе лошадь и, чтоб не тревожить никого, улегся в телегу на сено и хотел поспать до утра.
Но каким-то образом отец дяди Феди, школьный сторож, услышал шум, выглянул в окно и увидел — во дворе бродят. Испугался спросонья и — шасть по винтовой лесенке вверх. Там такая светелочка летняя была. Высунулся из нее на улицу и закричал не своим голосом:
— Караул! Караул! Грабят!
Дядюшка соскочил с телеги, схватил ружье, забегал по двору — воров ищет. А потом как пальнет вверх! А деревенский пономарь Елистрат, недолго думая, залез на колокольню и давай звонить что есть силы!
Что тут было! Минут через десять вся деревня к церкви сбежалась — кто в чем. Спустили Елистрата с колокольни, а тот сказать ничего толком не может — пьянехонок.
Добиваются люди друг у друга, что стряслось, — никто ничего не знает.
Я от души хохотала над этой историей, а дядя Федя чуть улыбался, морща губы. И как только я успокоилась, снова начал:
— Или вот еще оказия была…
И опять насмешил меня до смерти.
Он рассказывал мне не только смешное, но и страшное, и грустное, и по-настоящему волнующее…
Меня особенно поразила одна история. Да и сам дядя Федя рассказывал ее так, будто стихи читал. Лицо его посветлело, он задумчиво смотрел в окно и словно видел все на пробегающих мимо просторах, на небе, прикрытом осенними облаками…
Появилась в их деревне девочка-сиротка, Дашей звали. Стала она жить у тетки-беднячки. Лет пятнадцать-шестнадцать Дашутке, а на вид тринадцать дать можно — до того худенькая, слабенькая. Одни глаза синие с длиннющими ресницами. Да и глаза-то случайно увидел Федор, когда в церкви подняла их Дашутка на образа. Увидел и обомлел. С тех пор не стал он улюлюкать с парнями, когда Дашутка, опустив ресницы, прижимаясь к заборам, шла по улице. Сам не стал и другим не велел. А товарищи побаивались Федора — не было ему равных по силе и ловкости.