Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой - страница 50
«— Сестра Вера! — произнес Райский. — Как я ждал вас: вы загостились за Волгой!»
— Танюша, встань, встань, — будто сквозь сон слышу тревожный, хрипловатый голос.
28.
Будильник отсчитывает минуты. Его громкое тиканье всегда напоминает мне перестук колес. Но сейчас к этому привычному звуку упорно примешивается лязгающий, скрежещущий, и по сердцу идет холодок.
— Мишук, — говорит Борька. — Хочешь загадку?
— Хочу.
— Зимой и летом одним цветом. Что это?
— Батарея! — не задумываясь отвечает Мишка, и Борька от удивления снимает очки.
— Батарея? — переспрашивает он Мишку, и тот уверенно кивает, бежит к окну и хлопает ладошкой по облезлым, чуть теплым ребрам нашей батареи.
Борька с надеждой поворачивается ко мне. Я знаю, что это смешно. Мишка большой фантазер и выдумщик. Как-то я спросила его: кем ты будешь, когда вырастешь? Он подумал и серьезно ответил: «Дядей Мишей!»
Тогда я очень смеялась. А сейчас не могу. И плакать тоже не могу.
Мишка, будто понимая, зачем привел его к нам Борис, старался вовсю. Вот схватил своего одноухого, с добродушной перепачканной мордой зайца, оседлал его и заорал во все горло:
— Впер-ред, на вр-р-ага! Ур-р-ра!
Букву «р» он выговаривает плохо, вместо «ура!» получается «урла», да еще с каким-то бульканьем.
Заходит тетя Саня с иголками, зажатыми в губах. Быстро взглядывает на меня и надевает на Борьку «душегрейку». Из проемов для рукавов торчит серая вата. Тетя Саня подшпиливает борта, крутит Борьку, осматривает его критически. Затем с удовлетворением кивает и, стащив с Борьки шитье, уходит.
Мишка осторожно вылезает из-под стола и спрашивает:
— Нету?
— Нету, — отвечает Борька.
Мишка, как на пружине, подскакивает и снова на своего зайца:
— Ур-ра! Бей фашистов!
Он страшно боится, что мать уведет его от нас, но тетя Саня будто забыла о сынишке.
Я устало поворачиваюсь к стене.
— Пойдем в кухню пускать мыльные пузыри, — вздохнув, предлагает Борька, и Мишка с радостью соглашается.
Я нащупываю под подушкой книгу, вытаскиваю ее. На внутренней стороне обложки наклеена маленькая вырезка из дорожной газеты.
«В день седьмого ноября, спасая жизнь ребенку, трагически погибла в пути проводник горноуральского резерва Клава Лаптева» — набрано крупным темным шрифтом. А дальше светлым, мелким:
«Семилетний Дима Шишко, эвакуированный с Украины в прикамский город, убежал из детдома на станцию, залез в вагон и поехал «искать маму». Он промерз на холодном ветру и решил спуститься с крыши. Но закоченевшие руки срывались, и мальчик закричал, повиснув между вагонами. Клава Лаптева выбежала на крик, бросилась, к малышу на помощь, стащила его, но сама оступилась на обледеневших фартуках…»
Прежде чем положить книжку в изголовье, разглядываю ее. Обертка из газеты на уголках прорвалась, то тут, то там видны темные пятна — следы пальцев, испачканных в угольной пыли.
Открываю книгу на той, последней недочитанной странице с загнутым уголком…
— Танечка, не плачь так, не надо! — трясет меня за плечи Борис. И тут же слышу строгий, взволнованный голос тети Сани.
— Боря! Пойдем. Пусть поплачет. Это как раз хорошо.
29.
В Москву еду одна, без дяди Феди. Я ничего не понимаю! Весь декабрь мы проездили с ним благополучно, все у нас было в порядке. И вчера вместе с ним встретили наш поезд. Я принимала машину от Анны, он от Верховцева. Наметили, когда придем завтра, то есть вот сегодня, в день отправления. Он не говорил, что не поедет. Он собирался ехать.
Сегодня я пришла днем в цех, за маршрутом. Зина разговаривала по телефону, хохотала. Не прерывая разговора, выписала маршрут, подала мне, и я пошла в отстойный парк. Разыскала поезд. Иду вдоль вагонов и вдруг вижу дядю Гришу Мостухина, того, что съел яичко без соли. Зачем он пришел сюда? Ведь его поезд уже ушел в рейс.
— Сколько вагонов обслуживаешь? — спросил он меня, забыв поздороваться.
— Шесть… А что?
— Мне, стало быть, восемь достанется?
— Почему вам? — не поняла я.
— Стало быть, мои с хвоста? — не отвечая, проговорил он и пошел, отсчитывая вагоны.
— Дядя Гриша. — заволновавшись, побежала я за ним. — А где дядя Федя?