Пенья - страница 3

  Ее тугую косу первым делом распустили и расчесали густые волны цвета спелой пшеницы. Справа у виска заплели несколько тоненьких косичек, уложили их полукружьями, подхватили простой заколкой, открыв нежное розовое ухо, проколотое маленькой сережкой. Левую сторону оставили так. Потом подступили к ресницам, слегка провели по ним тушью и ахнули. Светлые ресницы Ляли, потемнев, зрительно удлинились примерно вдвое. Ей сунули в руки зеркало. Она взглянула на свое отражение огромными серыми с поволокой глазами, похлопала густыми веерами чуть подкрашенных ресниц. Зашумел ветер. Ляля вздохнула и сказала:

  - Коровка.

  И отдала зеркало.

  Девочки переглянулись. Смотреть на это и знать, что больше никто этого не видит, было невыносимо. Не сговариваясь, они с двух сторон подхватили Лялю под руки и вывели из комнаты в общежитский коридор.

  Ляля в сопровождении двух соседок медленно прошла его из конца в конец. В такт мягкой походке колыхались золотистые волны, спадавшие до талии. Обнажалось и вновь скрывалось под волной волос округлое плечо. Поблескивала сережка в мочке открытого уха. Веера ресниц взлетали, когда Ляля бросала взгляд по сторонам, и вновь приопускались полукружьями теней. Лицо ее было спокойно и неподвижно.

  Встречные замедляли шаг, останавливались, оглядывались и смотрели ей вслед. В холле стихли разговоры.

  Дойдя до умывальни, Ляля оттолкнула руки девчонок, подошла к раковине и тщательно отмыла тушь с ресниц. Потом разобрала волосы и вновь заплела тугую косу. Больше она такого делать с собой не позволяла.

  Рамона в это время в общежитии не было - он ругался с консулом и представление пропустил. Его безалаберное отношение к документам, его бессовестные прогулы и бесконтрольные разъезды не могли в конце концов остаться незамеченными, и над ним нависла нешуточная гроза.

  - Habla culo! - сказал он, вернувшись из консульства. По звучанию это походило на фамилию консульского работника, но смысл был несколько грубоват.

  Потом его видели в деканате, куда он отнес накарябанное собственноручно заявление:

  "Прошу разрешить меня мое продолжение в Советском Союзе."

  - Это уж вы сами постарайтесь, - сказали ему.

  И Пенья стал стараться.

  Они с Лялей засиживались допоздна в холле, загромождая стол учебниками и тетрадями. Сюда же Ляля приносила бутерброды и пирожки из буфета, чтоб уж ничем не отвлекаться. Здесь же они зажигали пару свечек и ставили их в чашки, когда в общежитии вырубалось электричество - зимой это бывало нередко. Они поднимали взгляды друг на друга и замирали на мгновение; потом начинали твердить:

   - Учись! Учись! Учись! - И дружно фыркали. Но дела Рамона и правда стали понемногу выправляться.

  Как-то, когда Рамон на минутку отошел, кто-то неумный, проходя мимо холла, бросил в адрес Ляли неуважительное слово. Не надо было этого делать: Пенья материализовался перед ним в то же мгновение. В следующее мгновение дематериализовался неумный человек.

  Они сидели за учебниками, сдавали экзамены, переходили с курса на курс. К ним привыкли.

  Одного Пенья никак не мог понять и принять. На каникулы Ляля уезжала к себе домой, писала ему оттуда письма, но ни разу не позвала его с собой и отмалчивалась, когда он сам заводил разговор об этом. В последний год учебы он не выдержал.

  Он ничего не знал о жизни в сельских районах Житомирщины. Не знал и не думал, какое впечатление произведет, что будут думать там о нем, о Ляле и о всей ее родне, что станет с ней впоследствии - не думал, потому что твердо знал, что хочет, чтоб с ней стало. Он хотел поговорить с ее матерью, а по старомодному выражаясь - попросить Лялиной руки.

  Он принес в маленькое житомирское село тему для сплетен и пересудов, которой хватило на долгие годы.

  Когда он попытался защитить Лялю от матери, мать вытолкала его, потом вытолкала Лялю, потом побежала за ней и потащила ее обратно в дом - потому что Ляля спокойно пошла за Рамоном. Крик стоял такой, что Рамон морщился при одном воспоминании. Потом мать потребовала, чтобы он немедленно уехал. Пенья посмотрел на Лялю, и Ляля сказала: