Перед последним словом - страница 30

„Антей волнуется. Сама Афродита (богиня любви и красоты) едет сюда”.

На вопрос, кого Щербаков называет Антеем, он, явно удивленный непонятливостью опрашивающего, отвечает: „Это я — Антей”.

Это было бы только курьезно, если бы Щербаков не внес в скобки пояснения, кто такая Афродита. Кому это он объясняет в первой же дневниковой записи? Зачем?

Конечно, трудно в дневнике быть до конца правдивым и искренним. Еще только начинаешь заносить в дневник результаты самонаблюдения, и уже незаметно для тебя вмешивается некий внутренний цензор: дневниковые записи как-то контролируются, в чем-то меняются, кое-что теряют, а кое-что приобретают. Все это верно. Но объяснять, что Афродита — богиня любви и красоты, себе самому Антею-Щербакову незачем, значит... значит, объяснял потому, что, едва приступив к ведению дневника, он уже знал и рассчитывал на то, что будет не единственным его читателем, что по мере надобности дневник станет демонстрироваться. Демонстрироваться в доказательство душевной красоты чувств его автора.

Через несколько дней, когда Надя рассказала Владимиру, что была замужем за Губенко, в дневнике появляется запись:

„Антей хочет на свободу. Геркулес, отпусти свои объятия”.

Все, кто был в зале, знали уже, кто Антей. Но кто же Геркулес? Оказывается, как разъяснил суду Щербаков, Геркулес — это тоже он.

Щербакова попросили объяснить, почему Геркулес-Щербаков так сурово обходится с Антеем-Щербаковым. И Владимир объяснил: „Антей — мое сердце, Геркулес — мой разум”

Сложно, должно быть, живется человеку, вмещающему в себя и Антея и Геркулеса.. Перед ним встают подчас неразрешимые задачи. Так оно и случилось. Об одной из них Щербаков рассказывает в своем дневнике на следующее утро после знакомства с Ольгой Артемьевой: „Что-то неясное, неосознанное зародилось в тайниках сердца. Голова гудит от нагромождения событий и эмоций, а может быть, от водки?”

И в таком бедственном положении, когда никак не разобраться, от чего гудит голова, Щербакову приходилось решать еще более сложную задачу. О ней так записано в дневнике — и это через десяток часов после знакомства с Ольгой Артемьевой:

„Стою на двух плотах. Куда, куда шагнуть?” Мы уже знаем, что назавтра „горели мосты” и были „отданы швартовы”. Как же случилось, что Щербакову понадобился один только день, чтобы решить, „на какой плот шагнуть” и какой „плот оставить”?

Дневник, возможно, против воли Щербакова помог найти ответ. Судом были, оглашены две записи из дневника. Они относятся к тому времени, когда Надежда рассказала Владимиру о сыне.

Первая запись:

„Антей в гневе, как орел, посаженный в клетку” И вторая запись, сделанная через несколько дней: „Антей, ты не ждал этого, ты привык к борьбе с открытым забралом”.

Нет, было бы неверно считать Щербакова чеховским телеграфистом Ять, забредшим в наши дни. Щербаков, само собой разумеется, не прочь „свою образованность показать”, но он куда более опасен и вреден. В дневнике, хотя он и предназначен для посторонних глаз, а может быть, главным образом для них, Щербаков, пусть невольно, но обнажает свою суть. И если, опустить разных там „Антеев” с „Геркулесами” и не задерживаться „на двух плотах”, то проглянет во всей своей „красоте” матерый мещанин. А мещанин не только безвкусен, он по своей природе себялюбив, зол и потому аморален. Вспоминаются показания одного из свидетелей: „Щербаков — замкнуто вредный, то есть насолит и хочет выглядеть честным”.

Читаешь дневник, который „добровольно выдан” и должен был бы служить этаким свидетельством добропорядочности, и все отчетливее понимаешь: никакой душевной щедрости, ни намека на добрые порывы (если говорить об истинных чувствах, а не о внешних их проявлениях) нет и не было у Щербакова.

Самовлюбленный Щербаков не видел, что дневник изобличает его: он ничего не прощал, ничего не умел прощать, он только говорил Наде о прощении.

А все так благородно звучащие слова говорились только потому, что обеспечивали сразу две возможности: вызывать восторг и преклонение до тех пор, пока живет с Надей, и „право” уйти, обвинив во всем Надю, как только его потянет к другой.