Переулки страха - страница 20
– Я уверен, сэр, тут какая-то ошибка… Нет никакого сына… Этот род пресекся, и теперь на троне Ганноверская династия. Презренные Стюарты, изгнанники и бродяги, покинули королевство, и финал последнего из претендентов на английский престол со стороны данной фамилии доказал миру, что в сущности приговор был справедлив.
Таков, скорее всего, был первый урок политики, полученный мистером Додсвортом. Вскоре, к вящему удивлению обоих, они взаимно уяснили настоящее положение дел; некоторое время рассудок и сознание мистера Додсворта были в изрядной опасности, ибо столь долгий транс, в котором ему суждено было пробыть, наложил на них свой отпечаток. Преодолевая Сен-Готард, он оплакивал своего родителя, но теперь его потери были неисчислимо бóльшими: все его друзья и знакомцы, каждый голос, который он когда-либо слышал, умолкли навсегда. Даже английский язык, его родной, непоправимо изменился, как он понял из бесед с доктором Хотэмом. Рушились империи, терпели крах религии, да и его собственное наследство (мысль суетная, но жить-то на что-то надо) кануло в небытие. Его образование, весь багаж знаний, вероятно, необратимо устарели. Что ж, с горькой улыбкой подумал бедняга, остается только пойти по стопам своего отца и заделаться антикваром. Все, что он знал, к чему был привержен, к чему привык с детства, – теперь антиквариат. Интересно, куда девалась солидная библиотека его батюшки – 160 томов ин-фолио, отец так гордился ими, относился к ним почти со священным трепетом… где они теперь? Друг его детства, товарищ по играм, приятель времен молодости, прелестная невеста – он вспоминал о них, и слезы, застывшие давным-давно, стекали по его молодым, но уже антикварным щекам.
Ну что ж, не будем избыточно сентиментальными, ведь за все века ни один возлюбленный не оплакивал ни одну прелестную леди спустя столь долгий срок после ее кончины. Сначала он пребывал в уверенности, что нынешние англичане сильно проигрывают его современникам: эти потомки не такие статные, не такие красивые, да и ума у них поменьше. Но постепенно его первое впечатление изменилось. Все его мировоззрение, сложившееся много лет назад, постепенно таяло, уступая место новым веяниям. И вот он уже одевается по-новому – и в общем даже удовлетворен своим нарядом, кроме разве что моды на шейные платки и жесткие шляпы. Он восхищался материалом своих башмаков и чулков, а швейцарские часы привели его в полный восторг, и он постоянно сверялся с ними, будто не веря, что спустя почти два столетия время все так же течет от часа к часу, и сам он, глядя на маленький циферблат, словно бы вот-вот поймет, как так вышло, что ему не 37, а уже почти двести лет и вокруг него премудрый девятнадцатый век. Его любопытство было ненасытно, при чтении мысли его не поспевали за жадным взглядом, и каждый раз он наталкивался на какой-то факт, для нас с вами обыденный и привычный, но для него он был откровением, уводящим в царство грез и мечтаний. Большую часть дня он так и проводил – в странном сомнамбулическом состоянии, порой напевая какие-нибудь старинные роялистские песенки-дразнилки, позорящие круглоголовых и бичующие Кромвеля, и каждый раз спохватывался и испуганно оглядывался – не слышал ли кто такие дерзости? Но единственный свидетель его политических выпадов – друг-доктор, а тому было глубоко безразлично, напевает ли его подопечный пуританский псалом или острый роялистский памфлет.
Невозможно и представить себе все философские мысли, теории и так далее, которые повлекло бы за собой столь странное воскрешение мистера Додсворта. Как бы нам хотелось хоть словом перемолвиться с этим джентльменом, а еще больше желалось бы нам быть свидетелями того, как меняется его мировоззрение, какое направление принимают теперь его мысли, какие идеи обуревают его. Если это бодрый молодой человек, увлеченный прелестями мира сего и не обремененный высшими целями, он может спокойно отшвырнуть все следы своей прошлой жизни и слиться с общим человеческим потоком. Интересно, каковы бы были его ошибки, какую манеру он бы усвоил, как ориентировался в дальнейшем. Возможно, он смог бы удариться в политику, стать вигом или тори – как ему больше понравится – и даже занять подобающее ему место в часовне Св. Стефана (а ведь он еще помнил, что эта часовня и вправду была часовней). Он мог бы предаться философствованиям и стать неким свидетелем и наблюдателем того, как с течением времени изменяются страсти, мысли и мнения людей, как человечество постепенно становится все сильнее. Каков был бы его вердикт: увидел бы он наступление царства прогресса или его взгляд на развитие людей был бы преисполнен пессимизма? Восхитился бы он нашей промышленностью, веяниями науки, предприимчивостью своих потомков-соотечественников? Встретил бы душу, которая встанет в его глазах вровень со славными тенями прошлого? Как мы предполагаем, человек он умеренный – и оттого вполне способный попасть в струю таких же умеренных обывателей, и, скорее всего, ему бы понравилась тенденция к миролюбию, овладевающая нашими политиками: покинув этот мир в минуты роковые, на острие противоречий, он неминуемо проникся бы сочувствием к нашим министрам, умудрившимся сгладить и примирить столь противоречивые партии. Скорее всего, его характер не слишком бы изменился – и стало быть, он остался бы тем же мистером Додсвортом, каким был в 1647-м: не склонным к излишнему энтузиазму и исповедующим умеренность и разумное отношение к жизни.