Переулки страха - страница 21

Несмотря на то что образование и житейские обстоятельства могут сформировать и облагородить грубый ум, они все же не в силах подарить возвышенность чувств, чистые устремления и живость интеллекта тому, кто от природы туп, одержим низменными страстями и лишен постоянства в своих целях. Развивая эту тему (на секунду забудем о мистере Додсворте), мы часто рассуждали, как бы повел себя тот или иной герой древности в нашем времени; на том наша фантазия не унималась, и мы продолжали размышлять, что было бы, если бы эти легендарные мужи могли возродиться в наши дни, коль скоро, согласно теории, изложенной Вергилием в шестой эклоге «Энеиды», каждые тысячу лет мертвецы возвращаются к жизни и души их наделены теми же чувствами и возможностями, что и раньше, но с них совлечены одежды знания и памяти – и в новом воплощении они должны опять обрести себя, словно бы облечься в прежнее свое великолепие. Пифагор, как нам рассказывали, помнил многие свои перерождения, хотя, скажем прямо, как философ он мог бы с большей пользой применять имевшийся у него опыт прошлых жизней. Монархам, государственным мужам и прочим личностям, чье призвание – играть важную роль на мировой арене, было бы весьма полезно помнить, кем являлись они раньше. Таким образом мы бы могли слегка скорректировать свои представления об аде и рае, поскольку все тайны нашей личности скрывались бы в нашей собственной груди; мы бы ликовали или, наоборот, сгорали со стыда, хваля или порицая себя за то, что натворили в предыдущих жизнях. И поскольку любовь к славе и мечта о доброй и долгой памяти потомков столь же свойственны человеку, как и любовь к жизни, он должен был бы гораздо трепетнее относиться к тому следу, который останется после него на свитках истории. Как знать, возможно, Гай Фокс был бы куда кротче, если бы знал, что когда-то был Марком Антонием, да и Шеридан был бы поспокойнее и не так прельщался нескромной славой, помни он себя Алкивиадом или утонченным герцогом Бекингемом, фаворитом Якова I. Как вознеслась бы душа нашей современной Коринны, если бы ее вдохновляла память о том, что ранее ее звали Сапфо! И если бы сейчас все человечество вспомнило, что каких-то десять веков назад мы были кем-то другим, как бы удивились наши мученики свободомыслия, обнаружив, что при Домициане они подвергались пыткам за веру Христову, в то время как судья, вынесший им приговор, со стыдом обнаружил бы, что именно он отправлял на казнь первых христиан – лишь за то, что те исповедуют веру, которой он и сам сейчас благочестиво придерживается. Ничего, кроме истинного блага и пользы, не принесла бы эта память. Хоть и странно было бы представить себе, как иной приходской викарий хвалился бы тем, что во оны дни держал в руках скипетр, а честный ремесленник или мелкий жулик вдруг понял, что ничего не изменилось в его жизни, хотя он теперь дворянин или директор акционерного общества; но всяко можно представить, что смиренные и кроткие были бы превознесены за свои прошлые подвиги, а гордые и важные устыдились бы своего нынешнего честолюбия, ибо все их почести и награды – лишь детские игрушки, а в прошлом-то им гордиться было нечем. Будь жанр философского романа в моде, можно было бы написать прекрасную книгу, как одна и та же душа предстает перед нами в самых разных периодах мировой истории.

Но вернемся к нашему мистеру Додсворту – и почтим его еще несколькими словами, прежде чем попрощаться с ним. Мы умоляем его более не скрываться во тьме безвестности, а коль скоро широкая огласка ему претит, то нижайше просим хотя бы связаться с нами. Тысячи вопросов терзают нас – и хорошо бы получить на них ответ. Если он опасается, что его старомодные привычки и несовременный облик навлекут на него насмешки, мы горячо желаем его уверить, что для нас суетная внешность не имеет ни малейшего значения, а ценен лишь богатый внутренний мир благородной личности.

Конечно, все эти призывы имеют смысл в том случае, если мистер Додсворт еще жив. Быть может, он уже покинул нас; быть может, он открыл глаза лишь для того, чтобы смежить их навеки; быть может, его бренная плоть оказалась не в силах приспособиться к нашему времени. И после своего чудесного воскрешения, вздрогнув и обнаружив себя на полпути между жизнью и смертью, не сумев установить связь между своей душой и нынешним миром, он послал солнцу последнее «прости». К могиле его провожали удивленные поселяне и спаситель-доктор, и, возможно, теперь он почивает в той же долине, в которой провел до сего момента столько лет. Возможно, доктор Хотэм почтил его дважды почивший прах скромной могильной плитой, на которой начертано: