Под звездой Хабар - страница 15

Кувшинников еще повоевал немного с демонами, кричал, что снова в горле сорвался струп, и требовал полоскания. Наконец отец Екзуперанций, которому до маковки надоело гигиеническое беснование столичного гостя, сорвал со стены образ святого Вонифатия и сунул его в руки Пармену Федо­товичу. Кувшинников враз умилился и заснул в обнимку с небесным покрови­телем пьяниц да блудодеев, на прощание обматерив Щур-Пацученю и обозвав его почему-то продажным Мюратом.

Перекрестившись и вытерев со лба холодный пот, все на цыпочках вышли из спальни, оставив Пармена Федотовича парить в морфейных эмпиреях. Пан Станислав, порядком уставший от сегодняшнего дня, про­гнал драгунов в конюшню, попрощался с гостеприимным священником и его супругой и хотел было тоже завалиться на боковую, но вспомнил о еще одном деле.

Он выбежал на площадь, где уже почти не осталось людей. Уехали Подру­ба с Гурарием. Унесли параличную Енту. Погнали спать детей ветхозаветные матроны. Татарский полумесяц задумчиво зацепился за верхушку колокольни. Только члены кагала неторопливо расходились по домам, яростно жестикули­руя о своих вечных бедах.

За далекими плетнями спорили, перекликались песни. Тягуче, безотрад­но, словно продираясь сквозь колючие сучья ельника, волочился понурый белорусский распев — мятый, как лен, и серый, как сумерки:

Ой, чьи-то гуси, да на море,

Да ночуют.

Они ж горе, мое горе,

Да не чуют.

Первым горем — мой ребенок

Неказистый,

А другим — мой муж противный,

Норовистый.

Запрягает он коней да едет в поле

На работу

И меня с собой берет

Пахать до пота.

А я — девка молодая,

Только плачу.

И вопреки этому распеву, словно подзадоривая, задирая свою бродяжью долю, что уже несколько тысячелетий несется перекати-полем, отгоняя тоску, полыхала какая-то одновременно и грустная, и жизнерадостная пасторелла. В невидимых дворах, скрытая вишнями и сиренью, пела ее еврейская моло­дица:

— Хочешь, дочка, за портного?

Чем не муж он, право слово!

— Мамочка, с портным не сладко,

Шьет он, шьет, а все не гладко,

Утюгом ровняет складку,

Наживает лихорадку.

— Что ж, портной не подойдет,

Пусть кузнец тебя возьмет!

— Что вы, мама и отец,

Целый день гремит кузнец

И жену свою, бывает,

Он по матушке ругает!

Хотел было пан Щур-Пацученя остановиться и послушать, чем там дело закончится с переборчивой дочкой, но надо было еще договориться с Менахем-Мендлом, чтобы завтра к полудню привел свое неуемное племя на пло­щадь, где пан Станислав будет им излагать светоносное повеление Государя Императора. Да чтоб без опозданий!

— Замуж, дочь, тебе пора,

Не пойти ль за гончара?

— Нет, гончар — мне не под пару:

Грош — цена его товару.

Если что он разбивает,

Так за то жену ругает.

— Эй, ты, как тебя?! Менахем-Мендл?

— Реб Менахем-Мендл, — повернулся раввин, прожигая Щур-Пацученю непокорным смоляным взглядом.

— Ну вот что, реб, завтра в двенадцать часов чтоб вся твоя община как штык была на площади. Я вам речь говорить буду.

— Могу я спросить пана, о чем речь будет?

— Ты мне не придуривайся.

— Не знаем, господин хороший. Праотцом Авраамом клянусь: не знаем.

— Ай-ай-ай, реб! Гурарий знал, а все остальные — ни сном ни духом?

Реб Менахем-Мендл недоуменно пожал плечами и возвел очи горе:

— Гурарий — блаженная душа. Может, ему птички нашептали.

— Брось, пся крев, брось! Прикажу своим молодцам — они с тебя шкуру спустят, не посмотрят, что ты — раввин!

— На все воля Отца нашего. Спустят — значит, буду без шкуры ходить.

Щур-Пацученя чуть не задохнулся от злости. Из покорной вежливости Менахем-Мендла так и лезло горделивое презрение к нему, но уцепиться не за что было — оставалось только ломать через колено.

— Закон вышел — фамилии вам давать будем. Вот завтра я и разъясню, что к чему. Чтоб как один! Баб своих можете не тащить.

— Ох, грехи наши тяжкие, — прошептал резник Барак. — Если речь зашла о законе — значит, жди большой крови.

— Ну, вы!.. Расфилософствовались тут! Грамотными больно стали! Я ска­зал — вы выполняйте! И чтоб мне!..

Что именно «и чтоб», пан Станислав не сказал, да и сам не понимал, что он имеет в виду. Но непокорных нужно было приструнить — это он знал крепко. Поэтому пригрозил им пальцем и пошел назад: «Это я им хорошо сказал: расфилософствовались! А то больно много воли почуяли. Завтра я вам задам воли!»