Полёт на Сатурн - страница 4

На речку нас водили тоже всех вместе, но места для купания были разные. Строгая вожатая требовала называть купальник купальным костюмом и делала вид, что слова «купальник» не понимает. А начальник лагеря не понимала слова «купаться» и говорила «мыться»: «Вожатый повёл первый отряд мыться на речку». За нашим отрядом был закреплён вожатым комсомолец Юра, но ему помогала комсомолка Люся. Она вела рисовальный кружок, учила девочек шить куклы из носка и сопровождала женскую часть отряда на пляж.

С двух до полчетвёртого в лагере было то, что принято называть МЁРТВЫЙ час. Никто, разумеется, не помирал, но спать среди бела дня тоже ни у кого не получалось. Все притворялись и лежали с закрытыми глазами, когда вожатая или воспитательница ходили между кроватями и заглядывали нам в лица — а ходили они постоянно, и половицы при этом скрипели и завывали на все голоса. Если у кого-то глаза были открыты, его начинали ругать. За что ругали, непонятно: то ли за то, что не уснул, то ли за то, что глаза, дурак, не закрыл. Шёпотом ругали, чтобы нас же не разбудить. Тут главное не хихикнуть.

Лагерь представлял собой четыре серых и неимоверно длинных барака, простите, корпуса в загородке, в каждом по две палаты. В парк за забором нам ходить запрещалось, а в пыльной и жаркой загородке без единого нормального деревца было очень погано, поэтому всё свободное время мы сидели в палате и болтали. Но свободного времени почти не оставалось — начальница следила, чтобы мы отдыхали на полную катушку, и поэтому у нас были то игры с мячом (в первый же день в отряде появилось три выбитых пальца), то эстафеты, то конкурс на лучший рисунок.

Конкурсы я особенно ненавидела: рисовать в нашей смене могли два или три человека, и они брали все призы. Их каждый раз хвалили на виду у всего лагеря, что постарались — а мы, получается, лентяи. Так обидно, когда твой рисунок перед всей группой ругают. Ну не умею я рисовать, не умею! Зачем же мне этим заниматься, если я наперёд знаю, что получится дрянь? А эти талантливые тоже как будто виноваты, что у них талант. Это же не их заслуга — так за что хвалить? Тьфу, короче.

Но хуже всего были галстуки. Их и пионерскую белую рубашку нужно было надевать на каждое построение, причём в выглаженном виде. Галстуки были у кого ситцевые, у кого атласные, но и те и другие мялись так, что становились похожи на мочалку. Утюга нам не полагалось, а как сделать галстук выглаженным без утюга, наука ещё не придумала, поэтому нам приходилось изощряться: на ночь класть его под стопку бумаги, например, или мочить водой и растягивать. Рубашку просто вешали на грядуху и сбрызгивали водой, и к утру она выглядела чуть лучше, хотя постепенно и загрязнялась. Стирать было негде.

Ещё где-то в лагере, по слухам, находилась душевая, но я её пока ни разу не видела. Мы купались только в речке, а умывались и мыли ноги на улице под цинковыми умывальниками с пимпочкой внизу, воду в которые сами наливали вёдрами. Под ними же стирали носки. С носками в лагере было строго — их проверяли каждый вечер перед отбоем. Ноги могли быть грязными, но носки — ни-ни! Прачечная в лагере тоже была, но сдавать туда личные вещи не разрешалось, да и тётки там работали злющие. Зато там текла настоящая водопроводная вода, и мы бегали туда пить. Ещё про прачечную могу сказать, что когда там включали центрифугу, можно было оглохнуть.

Каждое утро начиналось с зарядки, будь она неладна, потом мы бежали умываться и застилать кровати хитромудрым способом, а после этого нас выстраивали на линейку, поднимали флаг и ругали провинившихся — типа с добрым утром. Мы до часу ночи рассказывали страшилки, поэтому на линейке зевали. Малолеткам доставалось в основном за зубную пасту, которой они мазали друг друга по ночам, а нас костерили за косметику, курево и побеги. Того мальчишку, которому влетело в первый же день, вызывали ежедневно. Мне иногда казалось, что он нарочно нарывается: знал, что будут орать, и всё равно не спал в мёртвый час, бегал один на речку и даже — о ужас! — курил.

Однажды на линейке ругали Эру. Воспитательница копалась у неё в тумбочке и нашла губную помаду. И где Эрка такое берёт? Если бы мои родители увидели меня в помаде, мне бы влетело. И Эрке влетело. Ругали её долго, всем уже головы напекло сквозь панамки, а она хлопала и хлопала глазами, пока Танька рыжая ей не шепнула: «Зареви, дура!» Эрка заплакала, и вожатые с удовлетворённым видом всех отпустили. Танька четвёртый раз в лагере и хорошо знает, что на разборках они добиваются только наших слёз. Пока не заревёшь, не отстанут. Наверно, думают, что если ребёнок заревел, то осознал свою вину, и педагогическая задача выполнена, можно отпускать. А если не заревел, то не осознал, и надо потрудиться ещё, чтоб заревел. Вот им со мной трудно будет, бедняжкам. Обед же прозевают.