Полоса точного приземления - страница 45
В памяти - нельзя сказать, чтобы очень кстати - всплыл рассказ Вавилова о случае, натолкнувшем его на создание «Окна». Все похоже: и низкая, опустившаяся почти до самой земли облачность и неудачные - одна за другой - попытки зайти на посадку. Различие разве только в том, что тогда экипаж, что называется, влип, события захватили его врасплох, а сейчас… сейчас происходит то, к чему сами стремились, активно, изо всех сил стремились… Да еще, пожалуй, в том, что тогда за штурвалом сидел молодой, едва ли не впервые попавший в такую переделку летчик, а сейчас - опытный испытатель. Десять лет как в первом классе числится! С него, конечно, и спрос другой.
Но долой эти непрошеные аналогии! Не до них… Все внимание - отметке. Только ей, проклятой!
Снова монотонный отсчет: высота… скорость…
Шестьдесят… пятьдесят… сорок метров - на какую-то секунду все вокруг темнеет; это отражение земли, верная примета того, что облачность кончается, - и самолет вырывается из туч.
И снова - в стороне от полосы!
Даже, пожалуй, еще дальше, чем в предыдущих заходах.
- Так всегда бывает, когда чересчур стараешься! - говорит себе Литвинов. И следующий, четвертый, скорее всего предпоследний, заход делает не то чтобы небрежно (какая уж тут небрежность!), а стараясь управлять самолетом как бы более вяло, без чрезмерной поспешности реагируя на каждую очередную ужимку электронной отметки.
То ли от этого, то ли просто по случайности, но заход получается чуть-чуть более удачным. То есть, конечно, по тем критериям, которые сложились в предыдущих полетах, и этот заход следовало бы безоговорочно оценить как неудовлетворительный. Вчистую забраковать. Но, как известно, меняются обстоятельства - меняются и наши критерии оценок. Рассчитывать на то, что следующий заход - по запасу горючего последний! - получится лучше, особых оснований не было.
И Литвинов принимает решение:
- Садимся!
Прежде чем он успел произнести это слово, его руки и ноги сами начали действовать - в подобных случаях четкую границу между действиями сознательными, подсознательными, рефлекторными - какие там бывают еще? - провести трудно.
Левая рука двинула вперед рычаги управления двигателями, правая чуть-чуть подобрала штурвал на себя и энергично крутанула его влево, левая нога нажала на педаль. От этого самолет прекратил снижение и резко вошел в левый разворот на высоте каких-нибудь пятнадцати - двадцати метров от земли. Точнее было бы сказать, что на этой высоте находился фюзеляж, а от конца левого крыла до земли оставалось от силы восемь - десять метров…
Нельзя закладывать такие лихие развороты у самой земли! По всем летным правилам и законам - тем самым, о которых говорят, что они писаны не чернилами, а кровью, - нельзя!.. Но тут уж было не до правил и законов. Возникла та самая, редкая даже в испытательных полетах ситуация, в которой соблюдать правила опаснее, чем пренебречь ими.
Две-три секунды в развороте, машину быстро несет вбок к плоскости посадочной полосы, энергичная перекладка в такой же глубокий разворот вправо - и почти сразу же выход из крена. Змейка выполнена. Самолет - над осью полосы. Плавно убираются обороты. Штурвал на себя. Еще чуть-чуть… Приземление! Мягкое, почти бесшумное - как всегда.
Правда, посадка получилась с «промазом» - колеса коснулись бетона на добрых метров триста за пределами полосы точного приземления. Сказалось прибавление оборотов двигателей, на которое Литвинов вынужден был пойти, чтобы, выполняя эту, ни в какие правила не влезающую, глубокую змейку, удержать машину на той же, и без того ничтожно малой, но хотя бы больше не уменьшающейся высоте. Впрочем, сейчас никто на получившийся «промаз» внимания не обратит. Испытательный аэродром - длинный, многокилометровый, и привычка садиться в пределах полосы точного приземления давно стала для летчиков этого аэродрома скорее элементом эстетики, приметой красоты полета, чем практической необходимостью. Слава богу, что сели! Сели при высоте облачности ниже всех пределов и к тому же при отказе (конечно же, отказе!) прибора, специально призванного такую посадку обеспечить!