Помнишь, земля Смоленская... - страница 19
Бойцы повскакали с нар, и вскоре все были в противогазах, придавших отделению какой-то фантастический вид. Лишь Токарев замешкался: никак не мог расстегнуть сумку с противогазом и натянул его самым последним.
— Ефрейтор Токарев! — Во время занятий Хониев был особенно требователен к своим любимцам. — Снять противогаз! Надеть противогаз!
На этот раз Токарев долго провозился с гофрированной трубкой, запутавшейся в лямке противогазной сумки. И снова команда: «Снять! Надеть!» На Токарева, когда он сорвал с себя противогаз, жалко было смотреть: седловидный нос — красный, как морковь, лоб весь в поту. Он хмуро, исподлобья поглядывал на Хониева: мы, мол, с тобой, как сайгаки, паслись на одном лугу, и именно ко мне ты привязался, как репей. Хорош земляк!..
В самый разгар занятий полковая труба медно пропела: по вагонам!
Эшелон простоял в Москве всего несколько часов. Война, видно, поторапливала…
Хониев отпустил бойцов, и в это время поезд тронулся.
Эшелон перегоняли на другой путь по Окружной. Бойцы поспешили к дверям, чтобы на прощание полюбоваться столицей. Правда, это была Москва окраинная и к тому же, как сказал Хониев, одевшаяся в военную форму… Все, что выделялось своей яркостью, броскостью, было закрашено, закамуфлировано. Дома теснились какие-то насупленные, народу на улицах мало: все на работе, а дороги, ведущие из Москвы, забиты орудиями, военными машинами…
Хониев, все-таки приучившийся курить, угостил бойцов «Казбеком», сам задымил, произнес задумчиво, без пафоса:
— Москва, братцы, это общий наш родной дом. Вот мы и выезжаем сейчас из дома — бить врага. Прощай, Москва!..
— Почему «прощай», товарищ лейтенант? — вмешался Токарев. — Давайте договоримся — после войны встретиться всем на Красной площади. Кто «за»?
И он первым поднял руку. За ним потянули вверх руки и остальные.
— А что, — сказал Хониев. — Андрей подал хорошую идею. Где ж еще нам отметить победу, как не в Москве, на Красной площади? Здесь, в Москве, наши корни, Москва, как солнце, дает нам свет, наливает силой… Как бы далеко мы от нее ни находились, наши сердца — в Москве…
После паузы он продолжал:
— У меня родители — бедняки. Всю жизнь до революции провели в холоде, голоде, нужде. Детей в нашей семье было десять, в живых осталось только пятеро. Вот они увидели солнце, увидели счастье… Сейчас на это счастье покушается фашизм. А мы прижмем к себе наше счастье крепко-крепко, как винтовку, охраняя его от врага… И не дадим его отобрать!..
Он опять замолчал, провожая взглядом последние окраинные дома, потом снова повернулся к бойцам:
— Москва осталась позади… Но она всегда будет с нами. И мы вернемся сюда, когда разобьем фашистов. Ты молодец, Андрей, хорошо придумал. Вот тебе моя рука.
Их руки встретились, на них легли ладони других бойцов, сплетаясь в общем сильном рукопожатии. Как будто все давали друг другу безмолвную клятву — клятву верности дружбе, Родине, Москве…
В эту минуту трудно было различить, кто из них рядовой боец, кто командир. Впрочем, Хониев вообще не выделялся среди своих бойцов. За это они его и любили… Нет, командуя ими, он ни с кем не был запанибрата, он требовал от каждого добросовестного несения воинской службы, умел, когда надо, проявить строгость, и приказать, и наказать… А в часы досуга вел с бойцами задушевные беседы, рассказывал занимательные истории и ничего не скрывал, когда говорил о себе… Его нельзя было назвать отцом-командиром, возраст не позволял, скорее, он держался с бойцами как старший брат.
После того как снайперы обменялись рукопожатием, Данилов показал товарищам свою ладонь:
— Видали, мою руку? Вы не зря ее пожимали. Надежная. И к топору привычная — я ведь плотник!..
Удивляясь разговорчивости Данилова, обычно скупого на слова, ребята с уважением рассматривали его ладонь, на которой, словно следы сучьев на выструганной доске, темнели затвердевшие кружки мозолей.
Кто-то из бойцов, не желая отставать от Данилова, сказал:
— У меня вон тоже ладони в мозолях. От баранки. Я грузовик водил.
— А я — трактор!
— А я на заводе слесарил, у меня в ладони металл въелся…