Попытка разобраться в непостижимом - страница 4

У меня отнялся язык. Вот уж чего я никак не ожидал от А. Г. Я вовсе не за этим в холод и темень тащился на встречу с ним в «Театральное кафе». Я не нашел слов, чтобы выразить свои ощущения, и сделал то, что показалось мне в данной ситуации единственно приемлемым.

Поднялся на ноги и ВЗРЕВЕЛ. Я встал посреди «Театрального кафе», опираясь о стройную колонну возле нашего столика, и издал протяжный рев на весь нарядный зал. Музыка мгновенно прекратилась. Официанты замерли в самых нелепых позах, а метрдотель в черной паре просто оцепенел рядом со своей конторкой, в коридорчике при входе. Все посетители обернулись ко мне, в том числе те, что сидели спиной, они в особениости привлекли мое внимание, потому что им было неудобно: они сворачивали шеи, тараща на меня глаза. Все с застывшим любопытством наблюдали за моим ревом. Никто в зале не шевелился. Не двигалась ни одна вилка, ни один нож. Бокалы на столах оставались нетронутыми. Белые скатерти лежали ровно и покойно. Все взгляды были обращены ко мне. Я сел и попытался как ни в чем не бывало продолжить разговор с А. Г., но из–за воцарившейся гробовой тишины мои слова прозвучали слишком громко и отчетливо, и на весь зал разнеслось: «Нету меня никакого юмора!» После чего метрдотель на моих глазах шепнул что–то на ухо одному из кельнеров, и тот, торопливо пробравшись между замершими столиками, прочел мне нотацию. Во всеуслышание. Что и разрядило обстановку. Снова заиграла музыка. Зазвенели бокалы. Заскрипели по тарелкам ножи и вилки. Шум, гам, веселье.

Мы возобновили беседу. Этот эпизод, надо признаться, сблизил нас с А. Г., поскольку мы оба выходцы из Саннефьорда и в таком ресторане, как «Театральное кафе», не можем не чувствовать себя учениками, которые должны сдавать экзамен по хорошим манерам. Метрдотель вдалеке был для нас инспектором Антониуссеном из саннефьордской народной школы (а если метрдотель был гораздо массивнее — чтобы не сказать толще, — так это просто–напросто потому, что он перещеголял по корпулентности самого инспектора Антониуссена), официанты же исполняли роли учителей и бегали вокруг, разнося на огромных серебряных подносах экзаменационные билеты, а потом, так же на бегу, вскрывая темы сочинений, которые они раздавали нам, взволнованным испытуемым из Саннефьорда, чтобы в полночь щедро наделить всех свидетельствами о сдаче экзамена в виде отпечатанных на машинке счетов. Общие тревожные ощущения и спаяли нас с А. Г. Помимо всего прочего, именно А. Г. спас меня от провала на экзамене. Когда кельнер подскочил к нашему столику, А. Г. быстренько извлек из кармана кредитную карточку «VISA» и ненавязчиво выложил ее перед собой. Эта карточка послужила нам охранной грамотой. Я понял, что лучшего аттестата о сдаче экзамена не бывает, и решил непременно завести такую карточку себе.

Мы с А. Г. сидим в столичном «Театральном кафе». Двое мужчин, перевалившие на пятый десяток. Мы едим свое оленье филе и потягиваем свое вино. Мы ведем беседу. По–прежнему о «Рассказе учителя гимназии Педерсена». Не стану больше утомлять вас подробностями, скажу только, что А. Г. умудрился еще раз лишить меня дара речи. Он пустился в рассуждения о правдивости романа. По его словам, в книге были на редкость правдиво описаны десять лет моей жизни. Он превозносил меня до небес за мою искренность. Естественно, он воображал, будто льстит мне, я же воспринял его слова не как похвалу, но как глумление надо мной. Я достаточно пожил на свете, чтобы разбираться: если кому приписывают искренность, значит, его считают тупым, недалеким, ограниченным. Иначе говоря, А. Г. обвинял меня в том, что роман получился поверхностным. Мне было ни к чему такое обвинение. Я не желал, чтобы меня называли «искренним». А. Г. же знать не хотел ничего другого. Я, дескать, не думая о последствиях для себя, описал десять лет, проведенных, как он выразился, в тенетах сектантства и революционной романтики. Он восхвалял мой талант художника. Лишь крупнейшие дарования осмеливаются писать столь правдиво, разглагольствовал он. Это привело меня в бешенство. Я почувствовал, что настала пора действовать. И приступил к действиям. Я встал и ВЗРЕВЕЛ во второй раз.